Буран, шихан и лапка
(мои собаки)

Пожалуй, это совсем не тайна, что кое-кто из классиков нашей русской литературы всю свою жизнь поклонялся богине Диане. Причем являлась эта самая Диана к своим тогдашним поклонникам только в самом аристократическом обличии - в окружении прекрасных островных легавых, которые и сопровождали в то время наших писателей-охотников в их страстных охотах, подавая под выстрел самую что ни на есть благородную дичь. И тогда, пожалуй, мало кто из наших героев мучил себя вопросом: "А что в этих бекасах и дупелях весу и стоит ли тратить на такую пичугу дорогой по тем временам заряд?".. Божество есть божество, страсть есть страсть - и какие уж могут быть здесь материальные интересы...

Правда, Богиня охоты могла явиться тогда кому-то и в сопровождении своры борзых да еще при поддержке многоголосой стаи паратых гончих. Но то, простите, хоть и дорогая, хоть и помещичья, ни никак не писательская охота. Это только чуть попозже незабвенный Михаил Михайлович Пришвин, горячий поклонник тех же пойнтеров и сеттеров, обратил свое внимание еще и на гончих собачек, да и то, по-моему, сделан был тут этот первый шаг не столько из потребности души, сколько из материальных соображений: в отличие от классической охоты с легавыми охота с гончими уже могла прокормить охотника и его семью в то самое, не совсем сытое, смутное время, когда М.М. Пришвин и кочевал вместе с семьей по российским просторам.

Ну, если повнимательней присмотреться к тем русским писателям, которые вошли в литературу в шестидесятые-семидесятые годы, то тут вы тоже можете отметить определенный интерес у некоторых будущих классиков к охотничьей теме. Причем этот интерес явно дал крен в сторону промысловой охоты...

В чем же дело, почему богиня Диана, являвшаяся тому же И.С Тургеневу и Н.А. Некрасову только в сопровождении пойнтеров и сеттеров, вдруг как бы позабыла о своей прежней свите и подарила теперь нашей охотничьей литературе остроухую российскую собачку-лайку?..

Эта метаморфоза объясняется прежде всего тем, что наши писатели-дворяне начинали свой творческий путь, видимо, уже имея за душой какой-то капитал, а потому и могли предаваться литературным упражнениям, не задумываясь особо о хлебе насущном. Но в наше время многое изменилось, и теперь человек, обнаруживший в себе творческий дар, прежде всего должен был ответить сам себе на вопрос: "Как, чем собираешься ты поддерживать свою бренную сущность в то время, когда отдашь себя целиком только созданию будущих нетленных произведений - ведь великим сразу не станешь, а кормить тебя в ожидании, когда это самое величие наконец придет к тебе, никто нынче не станет?"

Вот почему, прежде чем сесть за создание своих собственных "записок охотника", и подыскивали для себя в шестидесятые-семидесятые годы мои талантливые собратья по перу какую-нибудь работенку, которая не очень что б вредила голове и сердцу, не отнимала бы у будущего классика слишком много времени, и в то же время, хоть и не слишком жирно, но все-таки подкармливала бы тебя.

Найти такую не очень пыльную работенку, никак не конкурирующую с твоим творчеством, в то, не очень далекое от нас, время надо было еще и для того, чтобы не прослыть тунеядцем и не отправиться за это прегрешение по этапу в тот же Магадан, куда и ссылали в упомянутые шестидесятые годы тех же столичных тунеядцев.

Так один мой добрый знакомый, понявший в конце концов, что без литературы ему уже никак не прожить, устроился на Камчатке в корякскую рыболовецкую артель: летом ему, конечно, приходилось трудиться что есть сил, но камчатская путина не столь продолжительна, и местные рыбаки, сдав улов, отправлялись к своим зимним квартирам, к своим зимним делам, а мой знакомый-писатель оставался один на рыбацкой тоне возле сложенных до следующей путины снастей в роли их ответственного сторожа. Тут-то, после напряженной работы-путины, подкрепив свое право и дальше жить на земле еще и реальными, заработанными на рыбе, деньгами, наш замечательный писатель и отдавался на всю долгую камчатскую зиму только своему литературному труду.

Но, увы, не по всей стране были подобные рыболовецкие артели, а потому иные мои коллеги-писатели и присмотрели заранее для себя такое удивительное сезонное занятие-работу, как промысловая охота... Считайте: почти со второй половины зимы, когда пушной зверь начинает готовиться к весенне-летней жизни и перестает быть объектом охотничьего интереса, до начала новых зимних холодов охотник-промысловик был абсолютно свободен от какого-либо, не самого главного для него дела. Вот тут-то и садись за письменный стол и не очень думай о куске хлеба, если, конечно, смог ты за относительно короткий сезон зимнего пушного промысла заработать какой другой рубль.

Конечно, никто из моих знакомых-писателей в охотничьем промысле не собирался задерживаться всю жизнь и, сколько-то времени отдав страсти-работе и дождавшись в конце концов, когда его литературный труд начнут более-менее достойно оценивать, благодарил Богиню Диану, подарившую ему собачку-лайку и зимние таежные тропы, и, как правило, эти тропы уже забывал.

Похожее "путешествие" в мир промысловой охоты ждало и меня в самом начале моей дороги в литературу...О сибирском пушном промысле я тогда еще только почитывал в книжках, а вот охоту за пушным зверем в северной таежной зоне европейской территории страны я уже более-менее знал, а потому основательно и рассчитывал, что такое дело у меня удастся, что и тут, в Европе, как мои знакомые писатели в Сибири, я смогу что-то заработать под свой будущий литературный труд.

Правда, надеяться на такие заработки, какие знавали в той же Сибири охотники за соболем, я, разумеется, не мог. У нас, по Архангельским лесам, самый дорогой российский зверек-соболь не велся: вместо него по ельникам, осинникам и по окрайкам таежных болот шастала здесь только куница - зверек куда менее дорогой, чем сибирский соболь. Но и куница все равно сколько-то стоила, а там еще и беличьи шкурки. Так что на круг все равно выходило не совсем плохо.

Чтобы вы смогли представить себе всю экономику тогдашней промысловой охоты в той же Архангельской тайге, куда я задолго до начала сезона пушного промысла переселился из столицы, сообщу, что цена одной куньей шкурки первого сорта, т.е. шкурки без каких-либо пороков, была в то время 18 рублей 50 копеек. Цена беличьих шкурок на круг, помнится, где-то около рубля. Норка оценивалась в семь рублей с копейками, и самой дорогой была шкурка выдры: первый сорт - 22 рубля 50 копеек.

Сколько и кого можно было в то время добыть в известных мне Каргопольских лесах?.. Десяток куниц за сезон - это было не так уж плохо для местных наших охотников, уходивших в зимнюю тайгу всего на полтора-два месяца. Но были и такие удачливые следопыты, которые за зиму добывали до 20 штук шкурок куницы...За норкой никто из знакомых мне местных охотников специально не ходил - если ее и брали, то брали походя, между делом, и брали в основном собаки. Так что этих шкурок за сезон собиралось совсем немного: к десятку куниц всего пара-тройка норок.

Выдра доставалась нашим таежным старателям совсем редко... За все время моих охотничьих странствий по Каргополью только один охотник вернулся домой из тайги со шкуркой выдры: выдра переходила из одного водоема в другой, обнаружила и добыла ее собака.

Особая надежда была у нас всякий раз на белку... Когда-то по Каргополью за год выделывали до миллиона беличьих шкурок. Каргополь был купеческим городом - через него по тракту Архангельск - Питер шла вся северная торговля. И тот ежегодный миллион выделанных на Каргополье беличьих шкурок, которые отправляли в северную столицу, а там и в Европу, и добывался как раз по тем самым лесам, которые я сейчас вспоминаю.

Здесь, на Каргополье, я еще застал совсем свежие рассказы о промысле наших пышнохвостых зверьков, когда охотник за день добывал до сорока белок. Причем для такой удачной охоты и не надо было уходить куда-то далеко от дома: белки, отправившиеся в свои зимние путешествия, сами выходили из глухолесья к низкорослым сосенкам, по которым как раз и шла граница между владениями тайги и владениями человека. И если в этот год был урожай на сосновую шишку, то "поколачивать" белок из ружьишка половинными зарядами в таких редковатых и невысоких сосняках было одно удовольствие.

Но те сорок беличьих шкурок за день работы для меня так и остались только рассказами-памятью о некогда успешной промысловой работе... Лет десять встречал я начало каждой зимы в северных лесах с ружьем и помошницей-лайкой и за все это время только два раза мог наблюдать белок-путешественниц...

Первый раз с мигрирующими зверьками встретился я недалеко от Петрозаводска: тогда моя собачка находила за день до десятка шустрых зверьков. Но эти десять белок за день (десять вместо легендарных сорока!) лесной хозяин-леший подносил нам всего-навсего одну неделю. Неделя более-менее веселой охоты и все: белка куда-то ушла, исчезла, и теперь за весь день собачка с трудом находила в еловых вершинах лишь двух-трех зверьков, которые никуда не ушли и, видимо, решили остаться тут до следующей года.

Другой раз белок-путешественниц встретил я тоже в Карелии, но не по зиме, а в самом конце лета, когда только-только пришла пора убирать с полей рожь. Тогда быстрые зверьки попадались мне даже в поселке, бегали по крышам домов и заглядывали в каждый скворечник, оставленный скворцами еще в начале лета. Белок-путешественниц встречали тогда повсюду, но, как и полагается таким ранним странникам, они не остались у нас на зиму, и походить за ними по снежку с собачкой в очередной раз не удалось.

Явный исход белок из наших северных лесов был вполне объясним: леса, зрелые, приносившие богатые урожаи еловых и сосновых семян, к тому времени, когда я собрался на свою первую в жизни промысловую охоту, были уже порядком побиты, порежены разными леспромхозами. Ну, а раз нет зрелых ельников и сосняков, значит, нет и еловых и сосновых семян, нет корма для тех же белок. Какие уж тут путешествия, когда в дороге нечем будет и подкрепиться.

Словом, на особые достижения в своей новой работе - работе охотника за пушниной, я тогда не очень надеялся: ну, ладно, не придет белка, похожу за куницей, а там видно будет - не миллионы же нужны мне в конце концов.

Но чтобы походить за той же куницей, нужна была, разумеется неплохая охотничья собачка...Искать себе остроухого помощника в Москве я тогда не стал, опасаясь снова вырастить лайку, которая, как когда-то моя самая первая лайка Буян, будет поглядывать только в сторону лосей да медведей. Нет, зверовой пес мне тогда не требовался в помощники, и я решил поискать себе собачку у местных охотников. Навел справки, собрал, как говорят теперь, всю нужную мне информацию и в конце концов обзавелся щенком, которого хозяин оставлял вроде бы для себя.

Собачка оказалась покладистой, смышленой и, очень может быть, мы с ней вместе прошли бы не одну охотничью тропу, но перед самой охотой пес тяжело заболел. К нам заявилась безжалостная чума, и я не мог ничем помочь своему будущему охотнику, который тогда только-только прочно вставал на ноги.

Словом, я остался один без четвероногого друга-помощника. Искать перед самым сезоном какую-то дельную собаку было бесполезно - все рабочие собачки уже были при деле. Кое-как я дотянул в тайге до глубоких снегов, походил за куницей с местным охотником, который, прознав мою беду, явился ко мне со своей собачкой и предложил быть его напарником: вдвоем ходить по тайге за той же куницей и веселей и добычливей. Но в конце концов я все-таки сдался и, считайте, почти что ни с чем вернулся домой, в Москву, чтобы вскоре все начать сначала.

И в Москве я прежде всего занялся поиском подходящего щенка. И такого щенка Бог мне послал. Я назвал собачку Бураном - был он бел одеждой и быстр, как снежная стихия. И как только-только стали расставаться с тяжелыми сугробами лесные дороги, я тут же отправился в свою заонежскую тайгу...

Знакомые мне местные охотники никогда не читали никаких книг, посвященных натаске, нагонке, нахаживанию охотничьих собак, а потому и пользовались при воспитании своих будущих помощников весьма простым, но замечательным методом, название которого звучит для нас, владельцев тех же дипломированных рабочих лаек, довольно-таки странно - мои охотники-старатели из местных крестьян просто "выпасали" для себя хорошую собаку. И в ответ на вопрос, где он взял такого чудесного Шарика, Налетку или такую чудесную Копейку, их владелец обычно так и отвечал: "Сам выпас".

Все местные охотники, промышлявшие по зиме в тайге пушного зверя, были людьми в общем-то свободолюбивыми, и мне ни разу не приводилось видеть такого лихого старателя после завершения охотничьего сезона на том же скотном дворе - впрягаться, как говорится, после вольной охотничьей жизни в некий производственный процесс, где за тебя все расписано, все определено, мои знакомые таежные старатели никак не могли. Они с удовольствием отправлялись хоть на целый месяц на дальние покосы, где чувствовали себя тоже более-менее вольными людьми, а чаще всего оказывались возле стада: стада дойных коров, стада телушек или, на худой конец, возле непоседливых телят. Сюда, на такую работу, тоже достаточно творческую и требовавшую знаний куда больше, чем работа скотника, убирающего на скотном дворе навоз из-под скотины, наши герои и оправлялись всегда вместе со своими собачками. И если в это время у охотника-пастуха подрастал щенок, будущий охотничий пес, то и этого щенка-малолетку хозяин в первую очередь брал к стаду, за которое теперь отвечал. И здесь-то, на воле, и подрастал будущий четвероногий охотник. Здесь он встречал первую дичь, здесь, следом за матерью и за другими рабочими собаками совершал свои первые путешествия по таежным тропам. А если случалась незадача, и из леса-поскотины во время не возвращались те же телушки, то пастух тут же отправлялся на поиски заблудшей скотины, и следом за ним обязательно ковылял в сумерках по тропе будущий преданный пес, а пока еще только щенок-несмышленыш.

Вот так, к концу пастьбы, к концу пастбищного содержания скота, к началу охотничьего промысла, у пастуха-охотника и подрастала, вставала как следует на ноги новая собачка-помощница, которую хозяин как раз и "выпас" в этом году возле стада тех же коров.

Смысл такого "выпасывания" из щенка охотничьей собаки был мне понятен, но впереди нас с Бураном ждало не колхозное стадо, а избушка на берегу дальнего таежного озера, где мы и будем обитать почти до самой осени, занимаясь все это время еще одним замечательным промыслом - ловлей рыбы.

Для такой работы у меня была легкая долбленая лодочка-челночок, которую я немного подремонтировал и теперь разъезжал в ней по всему озеру, проверяя свои рыболовные снасти. И все то время, которое я проводил на воде, мой Буран оставался возле нашего жилища за хозяина: путешествовать вместе со мной в утлой лодчонке он сразу категорически отказался, а для своей сторожевой службы подыскал себе дыру-убежище под избушкой, когда и забивался всякий раз, когда в мое отсутствие к нам в гости нежданно заглядывали какие-нибудь коренные обитатели здешних мест.

Отправляясь на озеро, я всегда прочно прикрывал дверь, а затем еще забивал в щель между дверью и дверным косяком добротный клин, чтобы даже проныра-медведь не смог вскрыть наше жилище. Так что Бурану только и оставалось прятаться в случае какой опасности под нашим домиком.

Вход в свою нору мой песик немного расширил и теперь, укрываясь там от того же медведя, нагрянувшего в наши владения, отчаянно зло подавал из своего убежища звонкий голосовой сигнал мне на озеро: мол, беда - незваные гости! И я, заслышав вопли своего щенка, тут же брал в руки весло, гнал свою быструю посудинку домой, к причалу и, конечно, выручал своего друга из очередной беды.

Такие встречи с незваными гостями случались у нас поначалу довольно часто... То нагрянет росомаха и начнет раскидывать с крыши бересту, чтобы добраться до потолка, а там и заглянуть внутрь нашего убежища. То медведь однажды посчитает нашу избушку, ставшую вдруг обитаемой, чем-то особенно привлекательным для себя. То лось, не обращая внимания на визгливый лай моего Бурана, флегматично минует наш домик под самым окном и спустился вниз к моему причалу, а там, постояв немного и о чем-то, видимо, подумав, пойдет дальше по топкому берегу ручья к соседнему с нами озерку.

Словом, за время, отпущенное нам на рыбный промысел, мой Буран успел близко познакомиться почти со всеми аборигенами здешних мест. Встречал он, конечно, и рябчиков, и глухарей. Я не все время пропадал на озере - нередко мы вместе с Бураном отправлялись в тайгу и, ведя разведку боем, очень надеялись встретить белку или куницу. Так что моя собачка вовсе не была вынужденным узником, которому оставалось только сидеть в своей норе под избушкой - мы еще и путешествовали.

Но как ни старался я во время наших походов показать Бурану белку, но сделать этого так и не смог: беличьих следов в наших местах как не было в прошлом году, так и не появилось пока в этом...

Куницу я тоже не смог сам показать Бурану... С этой быстрой и хитрой лесной кошкой попозже познакомили мою собачку ее слишком самостоятельные сородичи, явившиеся однажды к нам в гости, когда мы уже оставили наше дальнее озеро и перебрались в брошенную людьми деревушку, где в прошлом году и начинал я впервые промысловую охоту...

Ладный домик, который я приготовил еще к прошлой зиме, без меня никто особенно не потревожил: по-прежнему хорошо топилась печь, были целы стекла во всех окнах, и даже сохранилась на дверях прибитая мной фанерка, на которой перед тем, как покинуть на время эти места, вывел я углем: "Охотничья избушка - охраняется государством".

Мы жили теперь в этом уютном, теплом домике, стоявшем на самом берегу большого таежного озера, вдвоем с Бураном. В этом озере я также ловил рыбу, так же каждый день проверял свои снасти, но теперь эта работа занимала у меня куда меньше времени, чем там, возле нашей таежной избушки, где мы провели почти все лето. И потому теперь мы почти каждый день путешествовали по тайге.

Вернувшись домой из тайги, я топил печь, готовил ужин и ждал следующего дня за кружкой горячего крепкого чая. Буран ночевал у меня в доме. На ночь на волю я его не отпускал, побаиваясь прежде всего волков, которые уже подали свои голоса - сигнал к сбору серой стаи. А вот утром, собираясь на озеро, я предоставлял Бурану полную свободу.

Оказавшись на улице, собачка тут же проверяла все, что могло интересовать ее в нашей деревушке, а там обязательно наведывалась на соседнее с деревней болотце, где среди ягодных кочек нередко находила тех же тетеревов... Как-то я понаблюдал за этой охотой своего Бурана и подивился, как он, подобно лисе-охотнице, почуяв желанных птиц, прижимался весь к земле и почти на животе крался-полз к затаившейся птице... Потом бросок, и, если тетерев вовремя узнавал о затаившемся враге и с шумом поднимался на крыло, мой охотник-одиночка быстро вставал на ноги, точно определял, куда именно улетел тетерев, и очень часто находил эту птицу, усевшуюся на дерево, и не пугая дальше ее, чуть со стороны подавал голос: мол, вот он здесь - давай подходи.

Поохотившись вдосталь за тетеревами, Буран обычно возвращался домой и устраивался на крыльце, где и ждал моего возвращения с озера... Я затягивал подальше на берег свою лодочку, собирал в кошелку пойманную рыбу и шел домой под радостный лай-приветствие моего друга...Вот и в тот раз Буран так же приветливо встретил меня и нам оставалось пройти до крыльца всего ничего, как вдруг мой пес весь насторожился, затем в несколько прыжков оказался посреди деревенской улицы... И тут я увидел промелькнувшую мимо нас свору собак.

Мне показались наши гости очень знакомыми - это были собаки моих друзей-местных охотников... Может быть, кто-то из них вдруг решил заглянуть ко мне в гости?.. Я тоже вслед за Бураном вышел на середину улицы, стал ждать, не появится ли кто из предполагаемых гостей, но так никого и не дождался, а когда повернул обратно к дому, то нигде не обнаружил своего Бурана - мой пес, как оказалось, тут же умчался вслед за своими своевольными сородичами.

Я звал собаку, подавал призывный сигнал свистком, к вечеру вышел на бугор за деревню и несколько раз выстрелил из ружья - Буран так и не вернулся домой в этот день.

Не вернулся они на следующее утро, и мне ничего не оставалось делать, как брать ружье и отправляться на поиски своего заблудшего друга...

То, что местные собаки нет-нет да и устраивают самостоятельные внесезонные охотничьи походы тайгу, я слышал. Такие, слишком самостоятельные псы другой раз по нескольку дней проводят где-то в тайге, а затем как ни в чем ни бывало возвращаются домой и мирно сворачиваются калачиками возле крыльца того дома, к которому были приписаны.

Что именно заставляет таких псов-бродяг вдруг отправляться без хозяина-охотника в тайгу?.. Точно на этот вопрос я пока ответить не могу... Может быть, они утраивают такие свои походы только с единственной целью: добыть себе что-то для пропитания, -не секрет, что вне охотничьего сезона этих собак обычно не балуют разносолами... Но что именно может добыть в конце лета такой неудержимый отряд?.. Птицу? Рябчиков, тетеревов?.. Но в это время все птенцы уже давно на крыле и застать их врасплох на земле сейчас будет не так-то легко. Да и почему за теми же рябчиками, тетеревами отправляться в самую таежную глухомань, если почти вся птица в этих местах обычно сама жмется к людям - вот и ищи ее здесь, возле поскотин, где пасут скот, собирают ягоду.

Может быть, этих охотничьих собачек интересуют лоси? Но, простите, к началу осени уже совсем возмужали телята, появившиеся на свет весной, и если по весне бродячие собаки еще могут свалить новорожденного лосенка, то сейчас эти кудлатые мародеры вряд ли справятся с каким-нибудь лосем. Сейчас за лосем могут успешно охотиться только волки, и то, не просто догоняя, а устраивая засады, окружая, загоняя лося на болото, где он не так быстр... Но и такие охоты удаются очень редко даже у волков. Что уж здесь говорить о собаках...

Мой друг, местный охотник, как-то рассказал мне, что их собачки, сбежавшие вдруг отрядом в тайгу, разыскивают там прежде всего куницу и гоняют ее до тех пор, пока их не покинут силы...

Каков смысл такой охоты?.. Куница уходит от собак поверху, по деревьям - никакие собаки ее здесь не достанут. А уж если лесная кошка доберется до какого-нибудь дупла и глухо заляжет там, то тут лай на всю округу хоть целые сутки, но куницу четвероногим охотникам самим из дупла никак не достать. Бывает, правда, что во время такого гона куница может сорваться с той же еловой лапы и оказаться вдруг на земле. И тогда собачки тут же придушат ее. А что дальше?

Охотничьи собаки-лайки совсем не прочь закусить бельчатиной, не прочь похрустеть ножкой глухаря, тетерева, но вот от куницы они почему-то отворачиваются, и уговорить их закусить такой "дичью", видимо, удается далеко не всем.

В прошлом году, когда я остался без собаки и "бегал" по тайге за куницей вместе своим другом-охотником и его собакой, мне и представился случай понаблюдать, как собака-лайка, с помощью которой только сегодня днем добыта куница, относится к мясу этого зверька.

Куницу сначала лишили дорогой шкурки, а затем отправили на листе железа в печь, на угли, чтобы тут прожарить, и по возможности избавить от противного для собаки кошачьего запаха, а затем приготовленную таким способом "дичь" порубили на куски и предложили проголодавшемуся псу...

Видели бы вы, как долго отказывался наш Налетка даже подойти к предложенному угощению... Но затем подошел и, выражая всем своим видом крайнюю брезгливость, наконец чуть-чуть прихватил зубами предложенный кусок мяса и, будто вынося из дома какую-то грязь-беду, отправился с этим подарком вон из избы.

Спустя какое-то время, хозяин Налетки проведал, где его пес, поискал и кусок тушеной куницы, который Налетка вынес из дома, нигде этот кусок не нашел, вернулся домой за другой порцией "дичи" и отнес ее своей собаке. Но тут подойти к новому куску предложенного хозяином "лакомства" пес наотрез отказался.

Бог знает, съел ли все-таки голодный пес тот самый первый кусок "лакомства" или отнес его куда-то в сторону и закопал в снег...

Так скажите, пожалуйста, после описанного только что мной, мог ли быть у тех слишком самостоятельных собак-охотников, азартно гонявших по тайге куницу, хоть какой-то плотоядный интерес к обнаруженному ими зверьку?

Долго искать отряд четвероногих бродяг мне, к счастью, тогда не пришлось... Уже издали я разобрал голоса собак пошел на их голоса и скоро убедился, что бродяги- охотники гоняют по тайге именно куницу: ни следов лося, ни следов медведя я нигде не обнаружил...

Подходить совсем близко и вмешиваться в эту странную охоту я не стал. Да и собаки не стояли на месте - они держались за куницей, уходящей от них по верхам, по деревьям...

Я вернулся домой, а к вечеру прибыл из бегов мой Буран, возбужденный, взведенный коллективной охотой, а там и отчаянно голодный...

Собаки, сманившие с собой моего Бурана, в деревушке больше не показались, и у нас снова наступила более-менее мирная жизнь. Только теперь мой подрастающий охотник вдруг перестал заглядывать на наше болотце к своим тетеревам и все норовил отправиться подальше в тайгу, где можно было бы встретить такую же лесную кошку, какую показали ему его дотошные сородичи.

Вот так мой Буран и прикипел к самому главному в нашем пушном промысле зверьку-кунице...Словом, к сезону у меня уже был "выпасена" более-менее подходящая почти для всех наших промысловых охот собачка, которой, к сожалению, не досталась пока только встреча с белкой.

Белка не пришла к нам и в этот раз, и с этим зверьком мы знакомились чуть позже уже под Москвой, в том самом лесу у железнодорожной платформы "Мичуринец", где когда-то надеялся я показать белку своей самой первой лайке, неукротимому зверовику-запсибу Буяну.

Увы, и этот, второй мой промысловый сезон закончился преждевременно: я вынужден был выходить из тайги и обращаться к врачам после двух тяжелых приступов аппендицита.

Операцию мне сделали в Москве, говорили, что все-таки успели, но дальше начались осложнения и вернуться в свой домик-избушку на берегу милого Домашнего озера, где когда-то стояла-жила чудесная таежная деревушка Поржала, в эту зиму я уже не смог... Тут-то и вспомнился мне невысокий соснячок рядом с вековым ельником возле железнодорожной станции "Мичуринец", где в конце концов и отыскали мы с Бураном нашу самую первую белку и стали вполне прилично работать и по этому зверьку.

В конце концов все складывалось вроде бы совсем хорошо. Но совсем хорошо у меня почему-то никогда долго не бывало - Буран неожиданно заболел. Врачи поставили диагноз: все-таки чума.

Собачку, как могли в то время, лечили, вроде бы даже совсем вылечили. Плохого впереди я ничего не ждал. К тому же после болезни мы с Бураном получили на выводке и самую высокую для его возраста оценку за экстерьер, а там и собрались в новую дорогу, но уже не на таежные озера, чтобы заниматься рыбным промыслом и ждать там промысловую охоту, а в творческую командировку, которую выдал нам популярный столичный журнал за те рассказы, которые я привез с собой из тайги.

Вот тут-то и заглянули мы в Карелию - заглянули да и остались в тех краях, рассчитывая побродить по Карельским лесам, может быть, не один охотничий сезон. И вскоре Карельский лес преподнес нам свой самый добрый подарок: здесь-то впервые и встретился я с мигрирующими белками и попал на самый-самый ход этих неугомонных зверьков.

О том, что в лесу вдруг появилась ходовая белка, догадался я сразу по частым выстрелам кого-то из охотников, что первыми обнаружили шустрых путешественников

В этом году местные ельники шишку не уродили, но в прошлом году урожай еловых семян был, видимо, неплохой, и к тому богатому столу, как водится, тут же заявились клесты и за прошлую осень и зиму оборвали с еловых лап и накидали на землю, наверное, всю доставшуюся им шишку. Эти, оборванные неловкими птицами шишки благополучно отлежали всю зиму под снегом и дождались новой зимы, так и не раскрыв на земле свои чешуйки и не потеряв семена. И теперь этот волей-неволей заготовленный клестами корм и пригодился как раз белкам-путешественницам, которые и нагрянули к нам на такую вот, как говорят, паровую шишку. И теперь пышнохвостые зверьки, заглянувшие в наш лес, здесь, под елками и разыскивали себе пищу, копаясь в уже успевшим нападать снегу. И здесь, под елками, мой Буран довольно легко и находил желанных зверьков.

Стронутая с места, от корма, потревоженная собакой белка, конечно, тут же забиралась на дерево, но, наверное, не видя пока никакой особой опасности, не поднималась в самую вершину, а останавливалась чаще в полдерева и на виду, другой раз совершенно не таясь, начинала еще и сердито цокать, ругать моего Бурана. И добывать таких зверьков не составляло слишком большого труда.

Хуже, если бы белку уходила от собаки в самую вершину и западала, пряталась там, прижавшись к стволу. Тогда отходи в сторону и старайся высмотреть затаившегося зверька или так, или с помощью бинокля. И это еще хорошо, если елки стоял не плечо в плечо друг к другу, если не свели там, вверху, свои вершины, не прикрыли их от тебя, охотника, своими мохнатыми лапами - тут уж и бинокль не поможет.

Куда легче ходить за белкой по матерым ельникам вдвоем. Один охотник с ружьем отходит чуть в сторону и внимательно приглядывается к вершине, куда ушла белка: не шевельнется ли, не обнаружит себя вдруг зверек... А другой, в этом случае - помощник, подходит к елке и обухом топора резко - раз-два - ударяет по стволу... Обычно на такой удар белка тут же реагирует, по крайней мере, хоть чуть да шевельнется. И этого для охотника вполне достаточно, чтобы заприметить место-укрытие хитрого зверька... А дальше - выстрел, белка на снегу, возле нее тут же собака, чтобы убедиться, что зверек никуда уже не денется... И снова собака в поиске, а ты следом за ней...

Помощника у меня на той охоте не было, да он там и не требовался, честно говоря: белка была совсем непуганой, высоко в елку не уходила. И уже к полудню мы с Бураном могли подвести кой-какой итог: к этому времени добыто семь зверьков. Ну, а к обеду, когда северный зимний день начинал заметно гаснуть, замирать, к утренним трофеям добавились еще три тушки.

На следующий день с утра пораньше мы снова были в лесу, и опять к концу нашего рабочего дня, как по заказу добыли те же десять беличьих шкурок.

Целую неделю ходили мы тогда за белкой, но на восьмой день явно почувствовали, что наша "веселая" охота стала подходить к концу. А на десятый день охоты стало совсем ясно, что поток путешественников иссяк, и что мигрирующая белка ушла куда-то дальше.

Еще дня три искали мы с Бураном миновавших наш лес зверьков. С утра пораньше отправлялись на какой-нибудь попутной машине подальше от нашего поселка, искали белок и по скалам, среди кряжистых сосенок, которые в этом году, в отличие от наших ельников, хорошо уродили свою сосновую шишку, но и здесь больше двух-трех белок за целый день ни разу не находили. И это были уже не те ходовые, не боявшиеся вроде бы ничего, зверьки - белки, которых мы встречали в сосняках на скалах, тут же старались уйти от нас и, если неподалеку оказывалась подходящая ель, то укрывались в этой ели так, что мне не всегда удавалось высмотреть затаившегося зверька.

Нет, это была уже местная белка, которая никуда не собиралась уходить от нас по крайней мере до следующего года: здесь она перезимует, здесь принесет потомство, а там будет видно: много ли останется на весну и лето корма, много ли появится на свет молодых бельчат, - и только после подведения всех итогов наши зверьки и примут решение: отправляться или не отправляться им не этот раз в путешествие...

Итак, охота за белкой у нас подошла к концу: выбивать местную белку, которой и назначено сохранить собой жизнь всему беличьему семейству в нашем лесу, я не мог...Не встретили мы пока в лесу и следов куницы. Правда, попадались нам тропинки, проложенные норками, но тут надо было обращаться уже к капканам, а к самоловной охоте я был не очень расположен... Вот и похаживали мы с Бураном в соседний с нашим поселком еловый остров больше, если так сказать, только ради моциона.

Бывало, что во время таких прогулок Буран спихивал с лежки зайца-беляка и, не отставая от него, в голос, взрячку, гнал этого напуганного нами зверька, но гнал совсем недолго, будто понимал, что это вовсе не наша охота...

Нет-нет да и заглядывали в наш лес лоси. И вот как-то во время нашей очередной прогулки Буран и отыскал свежий лосиный след и молча пошел по нему...По следу я определил, что мой пес ушел за лосем-самцом, за быком, прикинул, куда именно мог уйти отсюда лось, и стал обходить его стороной. И совсем скоро близко услышал голос Бурана.

Буран подавал голос редко, оставаясь, судя по всему, на одном и том же месте. Все говорило за то, что либо он остановил лося, либо лось почему-то остановился сам.

Впереди небольшая полянка, болотце-чистинка, и посреди этой открытой кочковатой полянки-болотинки стоял лось-громадина... Он еще не успел сбросить на зиму свои рога-лопаты. И что удивительно, не опустил сейчас голову со своим грозным оружием вниз, навстречу врагу-собаке, а только растопырил свои уши-локаторы и, честное слово, будто с удивлением уставился на моего Бурана, спокойно сидящего неподалеку от могучего лесного быка.

Чем-то эта лесная встреча походила на встречу обычной крестьянской козы с незнакомой ей, но явно не злой собакой. В этом случае коза тоже растопыривала уши и, будто зачарованная, неподвижно стояла перед партнером по переговорам. А стоило этому кудлатому партнеру оставить вниманием встретившуюся ему козу, и отправиться куда-то дальше по своим делам, как такая зачарованная коза тут же направлялась следом за своим случайным знакомым.

Конечно, лось, да еще взрослый лось-бык, вовсе не коза, но меня до сих пор не покидает явившаяся тогда ко мне догадка, что лось, встретив моего в общем-то не настырного Бурана, да еще белого-белого, а не серого, не сивого, как многие прочие представители местного собачьего племени, все-таки удивился такой встрече и от удивления остановился и стал по-своему рассуждать, что это за явление сейчас перед ним...

А мое непутевое "явление", посидев и негромко полаяв, вскоре не спеша снялось с насиженного места и принялось кататься на снегу чуть ли не перед самой мордой в общем-то сурового таежного зверя... И лось продолжал оставаться на месте, все так же растопырив в сторону моего "циркового артиста" свои удивительно большие уши.

Как я жалел тогда, что не успел еще обзавестись приличной фотоаппаратурой, необходимой для съемок вот таких событий в природе.

Не знаю, сколько времени продолжилось бы еще это замечательное представление, только лосю вдруг все это или надоело, или все стало ясно, и он широко шагнул в сторону с полянки-болотинки.

Буран тут же кинулся вперед и, преследуя лося, стараясь обойти его, скрылся вместе с ним в зарослях чернолесья.

Я не пошел дальше за лосем и за собакой. И Буран скоро пришел ко мне живым и здоровым. Так и вернулись мы с ним домой, счастливые от подаренной нам встречи с таежным быком.

Вернувшись из леса, я накормил собаку, а там и сам отправился подкрепиться и немного передохнуть. Буран, как и обычно, остался на дворе, возле своей будки-конуры, которую сразу по прибытию на новое местожительство облюбовал для себя и затем редко когда соглашался покинуть ее ради того, чтобы побывать в том помещении, где жил я в то время.

Хоть и росла моя собачка месяцев до трех в самой столице, в городской квартире, хоть и жили мы вместе с Бураном в охотничьей избушке, а там и в доставшемся нам деревенском доме на берегу озера, но, вернувшись на зиму в Москву, в ту же самую комнату, куда принес я его еще совсем щенком-несмышленышем, мой пес сразу отказался принимать городскую комнату, как свое благополучное жилище. Что-то тяготило его здесь... Может быть, память о недавней свободе, о яркой жизни на таежных тропах, не давала моей собачке согласно перенести заточение в четырех стенах. И часто, войдя потихоньку в комнату, видел я своего Бурана, стоявшим на задних лапах возле окна. Передними лапами он держался за подоконник и, стоя совсем неподвижно, смотрел и смотрел куда-то за окно...

Сначала я думал, что его там, за окном, интересовали люди-пешеходы или какие-то собаки, которые нередко путешествовали возле нашего дома. Но, приглядевшись к собаке, подолгу стоявшей у окна, я мог определенно сказать, что смотрел Буран не на людей, не на собак, а туда, в даль, где и была воля, свобода, о которой когда-то у этого же окна, провожая по вечерам на покой закатное солнце и прощаясь с разноцветьем закатных облаков, мечтал и я, еще не решившись на свои таежные путешествия.

Вот и здесь, в Карелии, помещение, где жили люди, те четыре стены, что ограничивали пространство моей комнаты всего-навсего несколькими квадратными метрами, моему Бурану явно были не по душе, вот он и предпочел двор и просторную будку-конуру, хотя частенько был связан с этой будкой-конурой прочной цепочкой.

Вместе с Бураном в этой конуре проживал и еще один представитель собачьего племени...Вскоре после того, как во дворе дома, где я остановился, появилась будка-конура, а в ней приезжий пес, к нам во двор пожаловала симпатичнейшая собачонка месяцев трех, трех с половиной от роду, с торчащими вверх, как у настоящей охотничьей собаки, ушами и с хвостом-полешком, как у чистокровного волчонка. Была к тому же эта собачонка еще и серого, совсем волчьего цвета.

Я обошел всех соседей, поинтересовался, кому именно принадлежит этот занятный щенок, но хозяина щенка так и не нашел, а потому и оставил его рядом с Бураном и дал ему вполне понятное для этих мест охотничье имя - Налетка. И что интересно, мой Буран принял эту самую Налетку с неподдельной радостью, поделил с ней свой дом-конуру и отдавал ей по первому же ее требованию самые лакомые кусочки. И не раз был я свидетелем сцены, когда этот совсем небольшой щеночек, отчаянно пыхтя, старался вытащить из клыкастой пасти моего порыкивающего Бурана здоровенную кость.

Занятно было смотреть, как из двери, овального проема, конуры-будки, умиротворенно посматривали на все вокруг два разновозрастные существа: мой уже начавший матереть Буран и еще крошка-малышка Налетка...

Вот и в том раз, когда мы с Бураном вернулись домой их леса, где встретили лося-быка и где Буран демонстрировал этому самому быку свои цирковые номера, возле нас тут же появилась малышка Налетка и они вместе с Бураном наперегонки стали уплетать содержимое миски, положенное им на обед.

Собаки еще не выбрали их миски всю свою еду, когда я ушел со двора. Дома я пообедал и только-только собрался прилечь на кровать, как со двора донеслось до меня толи подвывание, толи повизгивание-плачь Налетки...Что случилось?..

Я вышел во двор и прежде всего увидел Налетку, что темной стопочкой сидела на крыше будки и время от времени тоскливо подвывала...А на снегу, у входа в конуру, лежал и бился в судорогах мой Буран...

Да, это был припадок, эпилептический припадок, последствие перенесенной не так давно чумы...

Буран бился в судорогах не очень долго, затем пришел в себя и обессиленный свернулся клубком в углу своей конуры.

Никаких средств от такой беды я не знал, хотя и наводил справки у ветеринаров в Москве, будто предчувствуя грядущее недоброе. Никак не успокоили меня и местные ветеринарные врачи.

После случившегося несколько дней мы оставались дома, затем все-таки сходили в лес. Поведение Бурана никак не изменилось: он также активно интересовался всем, что было в лесу, и даже нашел под конец прогулки белку. И домой мы вернулись вроде бы в полном здравии. И вечером ничего у нас не случилось.

Я молил Бога хоть как-то помочь нам, надеялся, что тот припадок, возможно, был и останется для нас единственным. Но прошло всего несколько дней, и Бурана после нашей прогулки по лесу, прогулки совсем короткой, никак особенно не напрягавшей его, снова свели судороги. И случилось это уже под самый вечер. И снова о беде известила меня наша Налетка.

Второй раз припадок продолжался часа два. Он прошел, пес, как говорят тут, не забился совсем. Все, что я мог, я старался делать для своей замечательной собачки. Но беду отвести все-таки не смог...

Третий припадок продолжался еще дольше, но и он, к счастью, оказался без особых последствий для собачки. А на четвертый раз судороги стали сводить Бурана с середины ночи, и он бился на полу моей комнаты, куда мне все-таки удалось его занести, до самого утра, совсем теряя силы и ни на минуту не приходя в сознание.

Как только наступило утро, к нам приехал знакомый ветврач. Человек добрый, внимательный. Он осмотрел чуть живую собаку, которая, так и не приходя в себя, все подергивалась и подергивалась всем телом, но подергивалась уже совсем слабо. И честно попросил меня передать ему несчастное животное - вряд ли Буран уже придет в себя...

Бурана предлагали усыпить... Не знаю, почему, как, но, наверное, я бы никогда не отдал свою даже безнадежно больную собаку, чтобы ее кто-то другой лишил жизни. Почему? Может быть, потому что дальше меня бы мучили изводящие мысли: а если это еще не конец, если это еще не безнадежность... И как встретит мой пес свой конец из чужих рук?

Ветврач все еще оставался у нас дома, ожидая моего согласия... Буран вздрагивал все тише и тише. Жизнь явно покидала его... И тогда я, как во сне, взял ружье, два патрона, подошел к собаке, резко приподнял ее , уже почти неживую, за ошейник... И Буран вдруг встал на все четыре ноги. Встал неживой, не чувствующий, не понимающий, что вокруг, встал из каких-то самых последний своих сил и, падая на мою ногу, обвиснув на ошейнике, который я держал рукой, пошел рядом со мсал рукой, пошел рядом со сной...из каких-то самых последний своих сил и, падая на мою ноги, обвиной...

В нашем дворе за сараями из земли лобасто поднимались два валуна - поднимались так, что между ними была щель-рогулька. Я подвел, подтянул своего Бурана к этим камням, он, будто зная, о чем думал я, опустился головой в эту самую щель...

Я выстрелил в голову. Собака сразу обмякла. Все - конец...

Дальше лопата, яма-могила, сверху земля и камни. А сзади, со двора вынимающий душу стон-вой несчастной сироты Налетки...

Свое состояние описывать я не буду. Вспомню только, как неделю спустя сидел я на кухне у окна того дома, где мы тогда остановились с Бураном, и смотрел на улицу. И тут перед моим окном по улице пронесся отряд местных разномастных собак. А впереди у них вожаком-предводителем был мой Буран...Такая же стать, быстрота, такой же белый-белый...

Я выбежал на улицу и громко позвал: "Буран! Буран!"... Но явившийся мне Буран вместе со своими оруженосцами умчался дальше, так и не ответив мне на мой призыв...

Я вспомнил тогда всех собак в поселке, в соседних селах и деревнях, обошел всех знакомых охотников и ни где не отыскал той самой белой-белой лайки, какая явилась мне вскоре после гибели моего Бурана...

Странные думы долго не покидали меня после той встречи... Я вспомнил, что после выстрела в голову на белой шерсти собаки не было ни капли крови...А может быть, я не попал, промахнулся?.. Может быть, я закопал живого Бурана?.. Может быть, он как-то выбрался из могилы?..

Нет, могила, где упокоилась данная мне Богом и почему-то отнятая у меня замечательная собачка, была цела... И всякий раз, посещая тот карельский поселок, я обязательно навещаю это очень памятное мне место...

------------------------------

Да года, из месяца в месяц, изо дня в день мы с Бураном были рядом друг с другом, и только однажды, когда меня отправили в больницу с приступом аппендицита, моя собачка осталась без меня.

Как только смог, я добрался до телефона, позвонил домой и услышал, что первые дни после нашей разлуки Буран лежал пластом возле моей постели, наотрез отказывался от пищи и только, мол, сегодня утром первый раз немного поел... Не знаю, толи он как-то догадался, что разговаривают со мной, толи все-таки услышал мой голос из телефонной трубки, только тут же мой пес оказался рядом с телефонным аппаратом. Я попросил приложить трубку ему к уху и как мог ласково назвал свою собачку по имени...

Домой я вернулся только через неделю после операции и тут же узнал, что после нашего разговора с Бураном, он улегся возле телефонного аппарата и почти не покидал это место, отказываясь и от еды, и от прогулок, до тех пор, пока я пришел домой.

Вот такую удивительную собаку и потерял я, когда ей только-только исполнилось два года со дня рождения.

Я не знаю, как назвать то состояние человека, который почему-либо остался вдруг без такового вот верного друга, как определить те чувства, которые не давали мне спокойно жить после расставания с Бураном: пустота, горечь потери..?.. Говорят, что такую горькую пустоту лучше всего постараться заполнить, а попроще - взять себе какого-нибудь щенка-кутенка и, все, что досталось тебе от твоего прежнего Бурана, отдать до конца этому, пока еще почти беспомощному существу.

Но этого правила я старался не придерживаться, да и не старался, а просто не получалось у меня после потери близкого, родного начинать поиски какой-нибудь подобной замены. И так у меня продолжалось обычно очень долго...После расставания со своей последней лайкой, русско-европейской собачкой-кудесницей, Лапкой, я не приносил домой никаких щенков целых десять лет, и только после этого у нас появилась трехмесячная сучка-такса Норка...

Прошло двенадцать лет, и не стало у меня Норки, а незадолго до этого отошла в мир иной ее дочь, такая же рыженькая, но очень шустрая, совсем не в мать, таксенка Ласка...Как уговаривала меня милая Ирина Ивановна Васнецова тут же завести себе новую таксу, но и тут я не вспомнил я ни о какой новой собаке до последней весны и только девять лет спустя после расставания с таксами в моем доме появилось занятное существо - полуторамесячный щенок, будущий черно-крапчатый сеттер-англичанин...

Вот и тогда, после потери Бурана, я даже не думал о том, чтобы вместо ушедшего от меня чудесного пса принести домой еще какое-нибудь четвероногое создание... Но так получилось: моим знакомым, знавшим мое горе и мою страсть к путешествиям по зимней тайге, как-то удалось заманить меня в гости к охотнику-лаечнику как раз в то время, когда возле его отличной рабочей собаки подрастали ее щенки-увальни.

Щенкам-крошкам, занятным, смешным, я, конечно, порадовался, а дальше произошло непоправимое: я взял на руки одного щенка, который сам подошел ко мне и смело ткнулся мордочкой в мой ботинок, и положил его к себе не колени. И щенок-малышка, почувствовав тепло человека, вытянулся во весь свой щенячий рост у меня на коленях и сразу же замер, задремал.

Мы еще довольно долго беседовали с хозяином дома, а когда, поблагодарив его за гостеприимство, собрались восвояси, то мне волей-неволей пришлось щенка, так и уснувшего у меня на коленях, убирать за пазуху и везти к себе домой...

Вот так и появилась у меня еще одна западно-сибирская лайка по имени Шихан...

Это имя щенку сразу же подарили мои друзья, вспомнив, что в Сибири так называются какие-то очень интересные горы. Ну, Шихан, так Шихан...

А Шихан-крошка тем временем быстро освоил комнату, где ему предстояло всю зиму дожидаться первой в своей жизни весны - только по весне планировал я вернуться в Карелию, где еще с прошлой зимы присмотрел себе для поселения небольшую, уже заметно поредевшую со временем, карельскую деревушку в самом начале большого длинного острова, соединенного когда-то с берегом озера дорогой-дамбой. Сюда мы прибудем только в самом начале апреля, а пока Москва, и каждый свой свободный час я отдаю прогулкам с Шиханом.

Пока мы чаще отправляемся с ним на Поклонную гору за Кутузовской слободой, еще не застроенную никакими памятниками, но уже определенную под Парк Победы, а потому уже засаженную самыми разными деревьями.

Еще не так давно здесь, на Поклонной горе было чье-то сельское хозяйство. Здесь выращивали самые разные овощи, и я хорошо помню, что по полям, где еще оставалась неубранная капуста, московские любители охоты с гончими нет-нет да и гоняли своими собаками заглянувшего на Поклонную гору зайца. Но когда я обзавелся Шиханом и стал посещать эти места, гончих собак и их неуемных хозяев тут уже не было - здесь по вечерам собирались теперь любители охоты с лайками: здесь собачки разминались после целого дня домашнего ареста, а их владельцы бойко обменивались впечатлениями от недавних охотничьих походов.

Когда Шихан немного подрос, мы стали выбираться за город, все в тот же самый сосново-еловый лесок у железнодорожной платформы "Мичуринец", где когда-то мой Буран отыскал свою первую белку...Беличьи следы нам попадались, но Шихан был еще слишком мал для такой охоты, а потому встречу с белкой мы согласно отложили на осень грядущего года.

К весне Шихан выглядел уже вполне приличным псом... Крепкий, статный, в темно-серой, местами с густой примесью бурого и черного, одежде он походил на волка, только что выбравшегося из печной трубы и не успевшего еще стряхнуть до конца со своей серой шубы всю печную сажу... Вот такой черно-серый "волк" и явился по ранней весне в небольшую карельскую деревушку и стал наводить здесь свои порядки...

Нигде и никогда до этого не видевший ни разу никаких кошек, мой Шихан прежде всего разогнал по разным углам всю местную мяукающую братию, и теперь коты, прежние хозяева деревни, уже не могли открыто и независимо шастать возле нашего жилища с вызывающе поднятыми вверх хвостами.

Далее внимание моего пса остановилось на двух местных козах, которые до нашего появления в деревушке облюбовали для себя крыльцо нашего будущего жилища то ли для отдыха, то ли для каких-то иных своих целей. По крайней мере, прибыв на место жительства, мы увидели прежде всего этих самых коз, расположившихся у двери нашего дома и невозмутимо посматривавших на нас даже тогда, когда мы стали деликатно испрашивать у них разрешения все-таки подойти к этой самой двери.

Коз с крыльца мы в конце концов вытеснили, причем Шихан вел себя при этой войне нервов весьма достойно: не срывался, не злобствовал и даже не скалил зубы. Он просто боком-боком поднялся на крыльцо, протиснулся между козами к закрытой двери и, загородив собой эту дверь от любых незваных гостей, занял здесь позу непримиримого стража переданного нам в пользование хозяйства.

Козы уступили нам свое насиженное место, но уходить прочь от нас, как выяснилось потом, не собирались. И теперь каждое утро я мог быть свидетелем сцены визита вежливости этих, в общем-то очень умных, животных к моей собаке... Как только рогатые визитеры показывались неподалеку, Шихан медленно, сохраняя солидное достоинство хозяина дома, спускался с нашего крыльца и будто так, между прочим, направлялся к своим козам, коротенько осматривал их со стороны и возвращался обратно на свое место у двери. А козы получали таким образом разрешение находиться и дальше возле нашего жилища.

Такое радушное отношение Шихана к козам меня радовало: мой пес, судя по всему, не станет врагом домашних животных, не проявятся у него негодные черты собаки-скотницы, которая, будучи отпущенной свободно побегать, того и гляди, задавит кур, гусей, а то и какую-нибудь овцу. От такого скотника Буяна, моей самой первой западно-сибирской лайки, я в свое время натерпелся, а потому очень тревожно наблюдал и за своим Бураном, когда он вместе со мной прибыл в карельский поселок, где к каждому дому были приписаны во множестве самые разные домашние животные. И что удивительно, мой полуторагодовалый Буран, никогда до этого не видевший ни кур, ни гусей, никакой другой сельскохозяйственной живности, вел себя в поселке просто идеально: его никак не интересовали не только домашняя птица, не только козы и овцы, но даже к многочисленным тут котам и кошкам относился он совершенно безразлично.

Что это: природа, наследственность или соответствующее воспитание, когда щенок с младенчества привыкает видеть рядом с собой самых разных животных крестьянского двора?.. Но о каком воспитании здесь могла идти речь, когда мы с Бураном жили по большей части одни в охотничьих избушках и оставленных людьми деревнях... Значит, все-таки наследственность. Значит, правы были старинные охотники, которые без слез и душеспасительных рассуждений попросту сразу отбраковывали собак, которые с возрастом проявляли черты скотников. Мы же, в столицах, очень дорожим любыми доставшимися нам живыми существами и, конечно, подобные методы исправления недостатков породы никак не принимаем, а потому, принеся домой щенка той же западно-сибирской лайки, ты волей-неволей и начинаешь задавать себе вопрос: а не вырастет ли из этой премилой собачки вредитель-скотник?

Вот и своему Шихану задавал я эти вопросы, наблюдая его неукротимую ярость пока только по отношению к котам и кошкам...

Кроме котов, кошек и коз, в нашей деревушке проживали еще и овцы. По зиме, до тех пор пока не сойдет с нашего острова снег, овцы стояли в хлеву под крышей, но с весной оказывались на свободе и переходили здесь, как говорится, на круглосуточное беспривязное содержание, т.е. все двадцать четыре часа в сутки околачивались на нашем острове без какого-либо присмотра со стороны человека. Правда, для своего вольного круглосуточного времяпрепровождения эта скотина выбирала не саму деревню, а дальнюю, затянутую разнопородным кустьем, и заваленную камнем-плиточником, часть острова, куда обычно никто из людей и не заглядывал до нашего поселения в деревушке. Я же с Шиханом весь остров вскоре обследовал и посчитал, что именно сюда можно время от времени и направляться нам на прогулки.

О том, что во время такой прогулки мы можем встретить тут деревенских овец, я как-то не задумывался: овец я пока нигде не видел - их, видимо, еще не выпускали из хлева. Но вот однажды Шихан, унесшийся впереди меня в ненаселенный конец острова, вдруг громко и часто залаял. Помня, что ничего особенного нас во время таких прогулок ни разу не ожидало, я не очень и торопился на призыв своей собаки, а когда наконец вышел на берег, откуда и приходили ко мне эти призывы, то увидел следующее...

На берегу, у самой воды, стоял мой Шихан и громко облаивал овец, которые чуть ли не по грудь забрели в ледяную воду. Овцы стояли в воде, прижавшись друг к другу, не двигались и даже не смотрели на моего пса. Казалось, что эти овцы замерли, сосредоточились перед тем, как решиться на заплыв с нашего острова на соседний - по крайней мере их неподвижные взоры были устремлены именно на тот сравнительно небольшой участок суши, приподнявшийся из воды напротив нас.

Что это?.. Раньше я считал, что овцы не умеют или, по крайней мере, не любят плавать - боятся воды... Я взял Шихана на поводок, отвел подальше и уже со стороны стал наблюдать за овцами, по-прежнему неподвижно стоявшими в воде. Мы теперь как будто и не мешали этим животным выбраться на берег, но они не предпринимали никаких действий.

Мы оставили овец в покое, вернулись домой и по дороге встретили нашего соседа, у которого и поинтересовались: что за странные овцы обитают здесь, на острове, и с какой целью забираются они в озеро, только-только расставшееся со льдом?.. И к своему ужасу услышал я, что эти овцы забрались в озеро, спасаясь от моей собаки, и что тут от страха они могут зайти в воду так далеко, что захлебнутся и потонут...

Я тут же запер дома Шихана и вместе со своим соседом поторопился к овцам... Они по-прежнему стояли в воде, и мы только с большим трудом вызволили их из добровольного водного плена.

Так что больше свою собаку я не отпускал бегать по острову и, конечно, очень переживал, что у нее все-таки проявился небескорыстный интерес к домашним животным.

Хотя и видел потом всех этих овец мой Шихан не один раз, но отношение к ним, как к объекту охоты, так и не изменил. Не изменялся его небеспристрастный взгляд и на кур, и на гусей, так что мне все время приходилось помнить о такой явной склонности моей собаки к скотничеству.

А вот козы почему-то зверские инстинкты у моего Шихана не вызвали, и следующей весной, когда местных коз извели, а нам потребовалось молоко для подрастающего сынишки и мы подыскали себе ладную козочку, мой пес снова подтвердил свое доброе отношение к этим домашним животным...

В деревушке на острове я пока жил один, жена с сыном задерживались в дороге, и козой Манькой первое время пришлось заниматься мне одному.

Привезли эту козу мне на "газике", открылась дверь и из машины сначала выкатились мешки, плотно набитые сеном, а затем, грациозно переступая через эти самые мешки, выбралась на волю и сама коза-красавица.

Каждое утро я доил и кормил нашу Маньку, а затем все вместе: Шихан, я и коза Манька,- отправлялись на прогулку. Мы покидали остров, перебирались по дамбе на матерый берег озера, а там уже действовали каждый по своего усмотрению: Шихан, конечно, сразу уносился куда-то подальше за скалы, а мы с Манькой проверяли нашу сетку, чтобы добыть себе не пропитание какую-нибудь рыбину.

В то время озеро уже расставалось со льдом, и по открывшимся закраинам стала показываться весенняя щука. Ловить рыбу сетями в то время в Карелии разрешалось, так что никакими браконьерами мы тогда не были. Я поднимал повыше голенища болотных сапог, заходил в воду и, не торопясь, перебирал сеть... И вместе со мной обязательно заходила в воду моя коза и тоже тянулась к сети - она сразу приняла для себя за правило: следовать всюду за мной по пятам, - и не изменяла этому правилу даже тут.

Домой мы возвращались в том же порядке: Шихан, я и сзади Манька. Если наша Манька почему-либо вдруг отставала, то Шихан тут же отмечал непорядок и направлялся к козе, которая, видимо, понимала, почему в данный момент пес проявляет к ней особый интерес, и быстро-быстро, но, не теряя достоинства, подтягивалась к нам.

К теплу, к первой травке Манька стала пастись на острове. Утром ее отпускали в "свободное плавание", а вечером отправлялись отыскивать ее с собакой, ибо самостоятельно приходить домой на ночь коза почему-то упорно отказывалась... Шихан быстро обнаруживал загулявшую скотину и далее контролировал ее движение с тыла, неотступно следую за козой до самой двери в хлев. Здесь порядок нашего построения выглядел уже так: впереди я, за мной, все время озираясь на Шихана, слишком самостоятельная Манька, и почти сразу за Манькой Шихан, готовый в любой момент пресечь побег свободолюбивой козы.

Так и жили мы до самых холодов, до той поры, когда приходило наконец время наших с Шиханом охотничьих троп...

Свои первые охотничьи тропы в здешних местах стали прокладывать мы осенью прошлого года. Но еще в конце своего первого лета мой годовалый Шихан отыскал свою первую белку.

Белки тогда кормились в сосняках, что поднимались возле самых скал. В ельниках шишки в тот год не уродилось, и интересовавшие нас зверьки, пожировав на сосновой шишке, в соседние ельники отправлялись только на отдых. Так что, захватив на кормежке белку, можно было проследить весь ее путь от обеденного стола до места укрытия в какой-нибудь поседевшей от времени елке. И Шихан всю эту работу проделывал очень неплохо.

Кроме белки, мой пес разыскивал и норок, загонял их в камни или под корни деревьев, а там и голосил на весь лес: мол, тут она, давай спеши на подмогу.

Уже по хорошим снегам обнаружил Шихан и выдру, переходившую из озера в речку, тут же кинулся за ней, но, увы, не успел преградить ей дорогу.

Кроме белок, норок и выдры, мой пес-охотник определенно обращал свое внимание еще и на ондатр...

Где велись они?.. За все время жизни на острове я так и не встретил ни хаток, ни нор этих зверьков, но Шихан исправно, другой раз чуть ли не через день-два, сбежав от меня, возвращался с добытой где-то ондатрой. Охота эта его так увлекала, что к зиме, к снегу, у меня собралось с десяток вполне приличных шкурок ондатры.

Вот так и завершился наш с Шиханом первый пушной охотничий сезон. С глубокими снегами мы оставили гостеприимный остров и на время отправились в Москву.

Жизнь вольного охотничьего пса в большом городе была, конечно, тяжелой. Никакие выгулы на поводке и даже, увы, не слишком частые, поездки за город Шихана, видимо, никак не устраивали и он, спущенный с поводка во дворе московского дома, как правило, тут же старался улизнуть от меня. Чтобы избежать худшего и не потерять собаку под колесами той же автомашины, я стал гулять с Шиханом только ночью. Но и тут мне приходилось переживать и переживать: если собака сбегала от меня, то искал я ее чуть ли не до самого утра. Где он был все это время, что делал?.. Все это оставалось тайной. Но в любом случае к утру Шихан исправно возвращался из своего похода по ночным городским "джунглям" и, как ни в чем ни бывало, затихал в своем углу до следующего ночного путешествия.

Такую привычку путешествовать по ночам мой пес сохранил, видимо, на всю свою жизнь и, снова оказавшись в деревушке на острове, так и норовил смотаться от меня с наступлением сумерек...

Летом, когда на острове свободно разгуливали овцы, никаких вольных походов Шихану не позволялось, но с приходом зимы, с первым снегом, когда вся домашняя скотина закрывалась в хлеву, Шихан, наконец, получал право вольно перемещаться по деревушке и по всему острову. Но, как догадывался я, только деревня и наш остров моего пса в его ночных похождениях определенно не устраивали, и он, видимо, мотался еще где-то, далеко за пределами принадлежавших нам земель.

Правда, в такие ночные походы я отпускал Шихана только в том случае, если назавтра не намечался охотничий поход. Тогда пес ночевал вместе со мной в доме, а после охоты забирался в свою конуру-будку, возле которой его перемещение было ограничено цепью и блоком на прочном проводе, растянутом из угла в угол нашего двора. Но если охота на следующий день мной не планировалась, Шихан с вечера получал свободу, тут же скрывался от меня и возвращался домой только по утру, когда и находил я его спящим в своей будке и, как положено было у нас, тут же арестовывал на целый день.

Против такого дневного ареста Шихан как будто и не возражал. Не соглашался он тут только с прыгающими возле его жилища слишком наглыми сороками, которые так и норовили добраться до миски, в которой я выносил своей собаке еду. Этих сорок мой Шихан время от времени разгонял, но они все равно постоянно крутились возле нас и громким стрекотанием всегда извещали меня, что мой бродяга, наконец, вернулся из своего затянувшегося до самого утра похода. Подсказывали мне сороки и то, что мой пес в этот раз вернулся из своего похода с трофеями. Тут они также громко стрекотали, но уже не возле собачьей конуры-будки, а поодаль, возле сугроба, где Шихан, как правило, и закапывал всякий раз принесенную домой добычу.

Добычей же были зайцы-беляки, которых мой пес как-то умудрялся ловить. Добыв очередного зайца, Шихан съедал заднюю часть тушки, а переднюю, с головой, закапывал в снег. Об этом событии и извещали меня всякий раз наши сороки. Я выходил на их неугомонное стрекотание, обнаруживал на снегу свежие следы крови, а там извлекал из сугроба и останки зайца, которые дальше шли в котел, где я и варил для Шихана похлебку.

Словом мой пес, не отказываясь от совместных со мной охот, в то же время жил своей собственной охотничьей жизнью. Но если ночные охоты Шихана за зайцами меня не очень тревожили, то его неудержимая страсть к следам лосей уже волновали не на шутку...

Представьте себе: вы отправляетесь разыскивать белку, настраиваетесь лишь на такую охоту, и тут ваш пес, только что разыскивающий эту самую белку, вдруг оставляет вас и сломя голову куда-то уносится, забыв про все и всякие договоры с вами. И вам не остается ничего, как возвращаться домой, ибо Шихан, разыскавший лося, не явится теперь до самого вечера.

Если мой Буран уходил за лосями совсем ненадолго, видимо, понимая, догадываясь, что лось меня сейчас не интересует, то Шихан в своей азартной работе по лосю никогда не учитывал мое отношение к этой охоте.

Вот так и путешествовали мы по зимнему лесу до самого снега, а там снова на короткое время Москва, а ранней весной снова Карелия, но уже не полуживая деревушка на острове, а большая жилая деревня с нашим собственным домом на берегу речной протоки, почти у самого озера Логмозера.

В этот раз в Москву на зиму мы возвращаемся не только, как заправские специалисты по белке, норке, ондатре, лосям, но еще и с претензией на звание медвежатников...

Дело в том, что неподалеку от нашей островной деревушки, возле лесного озера-ламбушки постоянно держался медведь. Был он не слишком велик, хотя, видимо, и в годах. Таких, не очень больших медведей, обычно промышляющих по ягодникам и разоряющих муравейники, местное население не сильно побаивается, хотя зверь все равно остается зверем и, и коснись чего, этот, охочий только до ягод и муравьев медведь себя тут же покажет...

Вот на этого самого медведя, промышлявшего в то время возле черничных кочек, как-то и раскатился мой Шихан. И поднял тут такой рев, что мне ничего не оставалось, как спешить на помощь к своему четвероногому другу-товарищу.

Догадавшись, на кого именно "орал" сейчас мой пес, я, конечно, не шел напролом через тайгу к месту события, а, как мог, осторожно скрадывал медведя, остановленного собакой, и наконец увидел этого зверя...

Медведь пока не слишком злясь на собаку, преграждавшую ему путь, упрямо пер вперед. Шихан работал почти у самой морды, но когда зверь, отмахнувшись лапой от настырного пса, все-таки делал вперед несколько быстрых шагов, Шихан, как и положено настоящей собаке-медвежатнице, тут же оказывался сзади зверя и ударял его клыками по задним лапам: раз-раз - и медведь снова останавливается, даже чуть приседает на задницу, зло рявкает на собаку и, поднявшись, снова упрямо идет вперед...

Если бы я охотился тогда за медведем, то взять этого зверя из-под Шихана мне не составило бы большого труда...

Спустя какое-то время, мы с Шиханом снова разошлись на медведя, и я еще раз убедился, что моя двухгодовалая собака вполне успешно может охотиться на этого зверя. А раз так, то не попробовать ли нам получить полевой диплом на испытаниях по медведю. Словом, прибыв в столицу, мы почти тут же отправились в Мытищи на притравку, а там записались и на испытания...

На притравке, честно говоря, Шихан мне не очень понравился...Во-первых, его, как мне показалось, смутило присутствие множества собак - все-таки он был больше охотником-одиночкой и принимал как напарника пока только одного меня... Во-вторых, выскочив на притравочную площадку и увидев зверя, сидящего на задних лапах, Шихан в недоумении остановился: мол, что это за чудо, которое никуда не убегает от него... Но потом медведя подергали за цепь, он поднялся с земли и рыкнул на мою собаку. И Шихан тут же ответил ему злым лаем. Но зверь не счел нужным никак ответить на лай-предупреждение и, не торопясь, стал обходить по кругу доставшееся ему, посаженному на цепь, пространство. Сделав круг и почти не реагируя на присутствие моей собаки, уставший, замученный от всей этой крикливой суеты, медведь снова уселся на землю...

Шихан снова покружил вокруг медведя, подошел к нему сзади и даже обнюхал зверя, а там обошел всю притравочную площадку и пометил ее на свой собачий манер...

А что еще хотели вы от неглупого пса, встречавшегося в тайге с настоящим медведем и увидевшего здесь совсем другое животное, правда, вроде бы с тем же самым медвежьим запахом?.. Зачем ему безумно "орать" на такого почти спящего медведя, зачем хватать его за задние ноги, когда этот самый медведь никуда не собирается от тебя убегать?..

Вот так, не слишком ярко, и запомнилась мне наша притравка. Но на испытания мы все-таки записались. И тут нам сразу не повезло: нам достался чуть ли не самый последний номер. Словом, мы вынуждены были "выступать" после того, как все участники события уже налаялись, а медведь, вконец уставший от всего этого представления, просто лег на землю и не желал подниматься даже тогда, когда его что есть сил дергали за цепь...

Шихан, увидев лежавшего на земле зверя, прежде всего осмотрелся и, не торопясь, обошел вокруг притравочную площадку, затем, как и на притравке, подошел к медведю сзади, так же, как и тогда, обнюхал его, а там, отдав раза два-три голос перед медвежьей мордой, отошел в сторону и с любопытством стал рассматривать странного зверя...

Вот так и окончилась наша "авантюра" с испытаниями по медведю, и мы без каких-либо полевых дипломов вернулись к себе в Карелию, где нас по осени ждала наша настоящая таежная охота.

На охоту и в этот раз мы отправились в ту же карельскую деревушку, что все еще ютилась на самом краю большого острова - отправились из большого живого поселения недели на две. Также искали белку по соснякам и ельникам, также любовались на снегу рубиновыми огоньками расклеванной снегирями ягоды-рябины, также встречали следы норок и точно также при первой же возможности мой Шихан уходил от меня на целый день за лосем.

Лоси велись и еще в большем числе совсем рядом с нашим новым домом, что стоял почти на самом берегу озера Логмозера. И отправляясь здесь с Шиханом на прогулку, я, как правило, тут же расставался со своей собакой до самого вечера - Шихан, встретив свежий лосиный след забывал сразу обо всем на свете. Но я за лосями не охотился, да и охотиться здесь, возле нашего дома, было запрещено: мы жили в так называемой зеленой зоне столицы Карелии.

Правда, лосей тут нет-нет да и постреливали, но постреливали тихо, незаметно для других. И такими тайными стрелками были здесь, как правило, неплохие местные охотники, которых я, конечно, знал и с некоторыми из них даже состоял в дружбе. И таким неуемным охотником-добытчиком был мой самый добрый здешний друг-товарищ, Петр Гадов...

Хотя в наших разговорах он и поминал постоянно лосей, но, как мне было доподлинно известно, сам за этими лосями давным-давно не ходил - у него болели ноги, обмороженные еще во время войны на северном фронте. Эта боль никак не пускала в лес. А потому и с ружьем мой друг расстался и тоже давно и теперь только подогревал себя рассказами-воспоминаниями о прежнем удачном времени, когда лосятина частенько бывала в его доме.

Видимо, во всем дальнейшем был виноват только я сам... Петр, конечно, знал, что мой Шихан, отменный лосятник, и встреча с таким, с его точки зрения, замечательным псом, моего друга-охотника будто вернула к жизни. И очень скоро мой друг выпросил у меня малокалиберную винтовку, которую я все еще держал при себе с тех, самых первых своих промысловых охот и которая мне давно была без надобности.

Винтовка была очень приличной, немецкой, трофейной, правда, с диоптрическим прицелом. Это оружие Петр, конечно, оценил по достоинству, а, заполучив его от меня, тут же модернизировал: сделал из винтовки обрез-пистолет, заменил прицел и очень удачно постреливал из этого малокалиберного обреза по разным мишеням... Дальше - больше, и собрался мой друг на свою первую за очень долгое время охоту... И тут он поклонился мне: мол, позволь прогуляться по лесу с твоей собачкой.

Я помнил, что ни моя самая первая лайка Буян, ни Буран, потерянный мною совсем недавно, никогда не оставались в лесу с посторонним человеком - на охоте они могли быть только со мной. И тут, думал я, что Шихан, которого Петр намеревался взять с собой в лес, не останется там с чужим и вскоре вернется ко мне... Но, увы, все вышло совсем иначе.

Я весь день ждал, когда мой пес бросит Петра и примчится домой, но не дождался и только вечером Шихан появился возле нашего дома, но не один, а следом за Петром.

Петр был человеком очень честным и приманивать, приучать к себе собаку без моего согласия, не собирался. Вернувшись домой из леса, он тут же пришел ко мо мне, чтобы я, а не он сам, покормил собаку... Шихана я накормил, он, переночевал, как обычно, дома, но на утро как-то выбрался из своего загона и куда-то исчез...

Еще не догадываясь, что именно происходит, я обошел вокруг все известные мне и моему псу угодья, но свежего следа своей собаки там не обнаружил. А вечером, после работы, ко мне снова пришел Петр и опять следом за ним прибыл Шихан: мол, так и так - выхожу на двор и вижу у себя на крыльце вот этого самого пса.

Я снова кормлю собаку, снова устраиваю ее на прежнее место, осматриваю весь загон, надеюсь, что Шихан отсюда больше не убежит. И он действительно остается пока дома, но только до первой нашей прогулки, во время которой вдруг исчезает и не возвращается домой даже к вечеру... Я уже знаю, где его искать, и в конце концов вижу своего Шихана на крыльце дома, где живет Петр. Пес вроде бы рад нашей встрече, вроде бы и помахал хвостом и ткнулся носом в мою руку, но тут же вернулся на крыльцо дома, к которому вдруг пристал и никак не соглашался добровольно возвращаться вместе со мной домой... Беру собаку на поводок, арестовываю и снова Шихан при первой же удобном случае оказывается у Петра...

В то время, когда Шихан был еще только щенком-кутенком, я оставил его на попечение своей супруги, а сам отправился в командировку на Север. И здесь на берегу озера Кенозеро, в деревне Майлахта познакомился с замечательным человеком, охотником и рыбаком, Михаилом Фофановым. Мы с ним много говорили об охоте, о собаках, вот тут я и услышал от своего собеседника о человеке, который жил тут же, в этом же поселении и даже доводился моему знакомому чуть ли не родным дядей. Так вот этот самый дядя Михаила тоже был охотником, но больше славился не успехами на охотничьей тропе, а неким колдовским умением сманивать к себе самых лучших местных собак...

У этого человека-колдуна своих добрых собак обычно не было, но он никогда тут особенно не расстраивался, а, присмотревшись к чужим собакам, заранее знал, что эти собачки, как только отправятся с хозяевами в лес, почти тут же прибудут к его охотничьей избушке и будут работать на него...

Уж как все это делалось-колдовалось, какое тайное слово знал этот вражина - все пути умыкания им чужих собак так и оставались для местных охотников тайной, но факт был фактом: вернувшись с охотничьей тропы к своей избушке, охотники не находил возле нее своих собачек. Не появлялись они и на следующий день. И тогда человек, потерявший своих помощников, точно знал, что его собаки сейчас у того колдуна-вражины. Потерпевший отправлялся к избушке вредителя и находил там своих Моряков и Шариков. Колдун- вредитель, конечно, извинялся, убеждал потерпевшего, что собачки сами пристали к нему и теперь вот никак не желают уходить прочь. Охотник, нашедший, наконец, своих собачек, да еще услышавший слова извинения-оправдания, забывал обиду, возвращался к своей избушки, назавтра шел на охоту, и снова его собачки убегали от него к колдуну.

Михаил Фофанов, поведавший мне эту историю, и сам, не раз таким образом терявший во время охоты собак, увы, не знал, как справиться с родственником-колдуном: мол, ругаться с ним нельзя - еще большей беды может наделать. Хорошо хоть его дядя, знавший какие-то колдовские приемы, теперь состарился и в лес ходит куда реже и совсем не надолго - теперь, мол, и собаки ему не очень нужны...

Увы, это историю-быль мне пришлось вспоминать тогда, когда моего Шихана, как магнитом, тянуло к дому Петра... Петр, конечно, всякий раз извинялся, клялся, что никаким знахарским приемам не обучен, что приманивать собак не умеет и никогда этого даже не пытался делать. Я верил ему и понимал, что именно произошло: Петр дал моей собаке ту самую охоту, охоту за лосем, на которую больше всего, видимо, по своей природе и был нацелен Шихан и которую я в нем не поддерживал...

Конечно, это не совсем легко вот так вот расставаться со своей собакой... Но ничего не поделаешь. И мы договорились с Петром: пусть Шихан сам выбирает, где ему быть. Останется у тебя, пусть остается, вернется ко мне, значит, вернулся обратно, и мол, ни я, ни ты не будем ничего делать такого, чтобы насильно удерживать возле себя собаку.

И Шихан после четырех лет с лишним лет нашей совместной жизни-работы выбрал себе в напарники именно моего друга.

Шихан ушел от меня к Петру, когда моя жена с сынишкой были в Москве, и обо всем происшедшем я мог поведать своей супруге только в письмах. В ответ она молчала и, как потом выяснилось, никак не могла сразу поверить, что Шихан, ее Шихан, которого она вынянчила и выкормила, и, который по ее святому убеждению, должен оставаться верным ей всю свою жизнь, мог вот так вот уйти к кому-то еще. И больше того, у нее тогда закрылась мысль, что это я сам почему-либо передал свою собаку другому человеку.

Я встретил супругу, прибывшую из Москвы, на вокзале. Затем автобус до деревни Низовье. По дороге к дому мы говорили обо всем, не вспоминали только Шихана - основательный разговор о собаке жена предполагала оставить на потом... От автобусной остановки мы быстро дошли до моста через реку Шуя. Мост узкий, только для пешеходов. Сейчас мы минуем этот мост и реку. И тут навстречу нам несется черно-серый пес-лайка... Шихан!

Я окликаю собаку. Она, видимо, заранее нацеленная на какое-то свое дело, готова была проскочить мимо нас, но, услышав свое имя, на мгновение остановилась и подняла голову...

Моя супругу, расчувствовавшись от такой неожиданной встречи, несколько раз назвала свою любимую собачку по имени: "Шихан... Шиханчик..." И Шихан ткнулся носом ей в руку, но сделал это не так, как-то раньше, совсем без сердца, будто мимоходом отдал долг старой памяти, и тут же отправился дальше своей дорогой...

Супруга рассказывала мне потом, что после этой встречи, ее перестала мучить память о ее прежнем Шихане...

Расставаясь с Шиханом, я, конечно, переживал, но в то же время старался и довольно-таки трезво оценить всю обстановку... Дело в том, что к этому времени я уже почти получил более-менее прочное место в литературе и смог худо-бедно кормиться от писательского труда, а потому промысловая охота, как категория экономическая, меня к этому времени почти не интересовала, и свои путешествия по зимней тайге я оставлял далее для себя только как некую духовную составляющую своей жизни, как чистый источник, возле которого всегда можно восстановить силы, вернуть бодрость духа и уверенность в своей дороге.

Значит, теперь я не буду забираться в зимнюю тайгу на недели, а то и на месяцы. А раз так, то собаки-лайки при мне будут по большей части оставаться без работы, будут страдать, а то и превращаться в диванные существа. Нет, это не для меня и не для тех собак-работниц, которым, возможно, еще будет суждено побыть возле меня.

Так как же быть? Отказаться тут же и сразу от собачек-лаек, с которыми я прошел всю свою дорогу в литературу?..

На все эти раздумья у меня тогда оставалось какое-то время, я колебался, взвешивал все "за" и "против", но в конце концов принял решение: все-таки взять и воспитать щеночка. Но какого?

Тут тоже долго колебался, вспоминал своего замечательного Бурана и небольшую охотничью собачку Пальмуху, которую встретил когда-то в вологодской деревушке Дюрбенихе и которая покорила меня своим умом, своей податливостью и неподражаемым охотничьим мастерством...

Ходил в тайгу с этой собачкой инвалид, управлявшийся с ружьем только одной рукой, ходил, не торопясь, не бегал лосем по тайге, а шел себе и шел по тропке, следом за своей Пальмухой...

Пальма тоже не носилась по тайге, сломя голову, тоже не очень спешно шла по тропке, но что-то вдруг причуивала, сворачивала с тропы, а там, и порой довольно-таки далеко от нас, подавала свой очень чистый голос: мол, так и так - вот она, белка, или куница, или вот он, глухарь.

Вот так вот, спокойно, внешне неторопливо, даже вроде бы, на первый взгляд, излишне медлительно и вершилась удивительная вологодская охота возле деревушки Дюрбенихи, которую мне удалось близко понаблюдать и оставить затем себе память о идеально подошедшей бы мне собачке.

Эта самая Пальма - идеал была черненькой с небольшими светлыми подпалами-пятнами. Острые ушки, умная аккуратная мордочка - ну, точь-в-точь лаечка-игрушка. И если бы не хвост полешком, то можно было бы признать в этой собачке и явное наличие кровей русско-европейских лаек.

Скорей всего эта самая Пальмуха и отвела меня все-таки в сторону от западно-сибирских лаек. Так что, считайте, Шихан стал моей последней собакой из потомков этих знаменитых не только по Западной Сибири четвероногих помощников охотников-старателей... Опасаясь снова заполучить себе неумную зверовую собаку, я стал подумывать о щенке русско-европейской лайки, об эдаком черненьким, с белыми отметинками, существе-комочке.

И такое существо вскоре появилось у меня дома, появилось как-то сразу, будто по-щучьему велению: я позвонил знакомым, имевшим некоторое отношение к охоте и собакам - лайкам, и уже к вечеру того же дня получил адрес и имя заводчика, у которого как раз и оставался от недавнего помета желанный мною щенок. Этот щенок предназначался какому-то охотничьему начальству, его передерживали под сукой, ожидая именно сегодня к вечеру окончательного решения: возьмет или не возьмет этот начальник оставленного для него щенка. И если телефонного звонка не последует, то уже завтра я могу взять собачку себе.

Собачка оказалась почти совсем черненькой, гладенькой, будто бархатной. Она сразу приняла ту комнату, куда я ее привез и где ей предстояло обитать по крайней мере до теплых весенних дней.

Не раз и не два приносил я домой самых разных щенков, с какими-то новоселами мне приходилось порой и воевать, терпеливо дожидаясь того времени, когда с возрастом мои воспитанники перестанут наводить в моем доме свой порядок. Каких-то разбойников приходилось иногда и наказывать, но ни разу моя русско-европейская лаечка-щеночек, будущая дама по имени Лапка, не потребовала для себя не только наказания, но и словесного внушения: вела она себя в нашем общежитии просто отлично, была сразу же не навязчива, не надоедлива и, казалось, понимала все, что я ей говорил по тому или иному поводу.

Лапка еще четырехмесячным щенком летала со мной на самолете, путешествовала и в пригородной электричке и в дальнем поезде и не доставляла мне тут никаких неприятностей. Помня, что тот же Шихан не с лучшей стороны отличался в обществе сельско-хозяйственных животных, я постарался показать Лапке, еще щенку, и кур, и гусей, и уток, и индюков. На такой вернисаж мы попали в Елатьме, что красиво стояла на высоком берегу реки Оки.

Когда-то Елатьма считалась городом, заметным по старым временам, но после революции ее лишили прежнего звания и дальше это бывшее известное поселение стали именовать только поселком. Так вот в этом многолюдном поселке обитало еще и невообразимое количество самой разной домашней птицы, не боявшейся, казалось ничего: ни машин, ни людей, ни собак. Поскольку весь населенный пункт, как я понимаю, был безвозмездно передан курам, уткам, гусям и индюкам, которые и заполняли собой все, не занятое людьми пространство, собаки, от которых домашняя птица всегда могла ждать беды, находились под строжайшим местным законом, по которому они ни при каких условиях не могли самостоятельно появляться в общественных местах, а во дворах содержались только на цепи.

Принятый здесь "собачий" закон распространялся, разумеется, и на собак, прибывавших сюда в гости или попадавших на улицы Елатьмы транзитом, а потому и мы с Лапкой могли появляться здесь только при коротком поводке. И мы видели тут совсем близко не только взрослое пернатое население поселка, но и множество цыплят, утят, гусят, которые, видимо, уже с рождения знали о том, что собакам здесь не положено даже косо посматривать на них, а потому и не реагировали никак на мою Лапку. И моя собачка отвечала всем этим снующим под ногами пернатым созданиям таким же равнодушным невниманием, что определенно радовало меня. Ну, а когда на нас с Лапкой вдруг накинулась рассвирепевшая мать-индюшка и принялась топтать ногами мою собачку, которая тут же при встрече с запретным существом перевернулась на спину и подняла вверх лапы, я уже не сомневался: урок запомнится и Лапка вряд ли после всего этого станет скотницей.

Вначале после нападения на нас остервеневшей индюшки, вконец обескуражившей мою покладистую собачонку, я даже стал побаиваться: а не слишком ли напугалась моя собачка, не станет ли она теперь бояться каждого куста. Но этого не случилось, и уже на следующий день, как только прибыли мы в заливные луга Оки на кордон в заповедной дубраве, моя собачка показал мне всю свою отвагу.

Вокруг кордона, где нам и предстояло провести несколько дней, во множестве водились ужи. Они были повсюду: на крыльце нашего домика, на дорожке, ведущей к роднику, вокруг самого родника, ужи оккупировали собой всю ягодную полянку вокруг избушки лесника, и конечно, моя Лапка не могла не встретиться с этими холоднокровными тварями. Специально она их не искала, но если какой-нибудь уж-путешественник попадался ей на пути, то уж тут, простите - собачка начинала отчаянно работать по этому "зверю". И работала она тут так, как будто перед ней была самая ядовитая на свете змея. Лапка коротко атаковала врага, но так, чтобы не дать ему возможности нанести ответный удар, ловко убирала в сторону морду, если чувствовала, что противник может поразить ее как раз в это место. И все это со звонким, частым и злым лаем как при встрече с каким-нибудь уж слишком грозным животным... Словом, я пока был очень доволен своей собачкой...

А дальше нам выпало в самом начале осени поселиться на время в подмосковном поселке Голицино...

В то время Голицино славилось не только своими дачами, где проводили лето и плодотворно работали такие выдающиеся личности, как, например, божественная Елена Благинина, подарившая нашей детворе много замечательных стихов, и где когда-то писал свою "Голубую чашку" неугомонный Аркадий Гайдар, шумно игравший посреди улицы с местными мальчишками в городки - была в поселке Голицино, не только дачном, но и обитаемом круглогодично, еще и вторая, не менее замечательная жизнь, которая открылась мне прежде всего своими охотниками-добытчиками.

Был в то время в поселке и организованный охотничий коллектив, руководитель которого, пожалуй, не бескорыстно увлекался добычей кротов... Тогда шкурки кротов с охотой принимались заготовительными организациями, и за них платили вполне реальные деньги: что-то около двадцати четырех или двадцати пяти копеек за шкурку первого сорта. Выходило, что четыре шкурки тянули на полный советский рубль, за который можно было выпить двести пятьдесят граммов, т.е. стакан того же крепленого вина болгарского производства. Так что предводитель местных охотников, с которым мы вскоре подружились, и объяснял свою охоту за кротами экономически очень просто: четыре крота - стакан вина.

За кротами местные кротоловы далеко не ходили и не тратили на это много времени: сбегают после работы в соседний лесок и несут домой сколько-то зверьков, попавшихся за день в поставленные на них кротоловки.

Конечно, добыча кротов никак не определялась только экономическими причинами - такая внесезонная охота, которой можно было заниматься в то время, когда до всех остальных промысловых охот было очень далеко, являлась к тебе еще и тем самым делом, занятием, которое помогает увлеченным людям поддерживать в себе нужный для всего остального, достаточно высокий жизненный тонус.

Кроме охотников за кротами, были в Голицино и добытчики посерьезней, что держали при себе хороших норных собак, с которыми и добывали весьма ценный в то время барсучий жир...

Сразу за поселком, если перейти Минское шоссе, начиналась обширная территория, которую занимала знаменитая в то время воинская часть. Здесь-то, недалеко от нашего поселка, и проводились всевозможные войсковые учения, включая и стрельбу из танковых орудий. И для такой стрельбы среди лесной чащобы был устроен полигон с разными капонирами, брустверами и прочими искусственными всхолмлениями. Вот в этих-то самых, нарытых людьми холмах и оврагах, и устраивали свои норы землекопы-барсуки. Сюда-то по осени, когда барсуки, как следует отъевшись, уже отходили к зимнему сну-прозябанию, и направлялись наши голицинские добытчики ценного жира.

Причем вся эта охота вершилась только по ночам, ибо днем слоняться по полигону было весьма опасно: а вдруг начнут стрелять, да и по светлому времени суток можно было налететь на какой-нибудь патруль-дозор, который обязан был не допускать посторонних в запретную зону. Ну, а по ночам ни особой стрельбы, ни патруля не было, и тут, вооружившись лопатой и электрическим фонарем и закинув за плечи рюкзак с бойцом-фокстерьером, можно было и поохотиться за желанным зверем.

Наши добытчики заранее знали, где находятся жилые барсучьи норы, и пускали в такую нору свою собачку. Та тут же обнаруживала барсука, начинала с ним войну и, конечно, скоро загоняла его в какой-нибудь тупик-отнорок. Голоса войны, идущей в подземелье, наши добытчики старательно выслушивали через толщу грунта, а там, определив место, где собачка и барсук наконец остановились, вскрывали сверху нору, лопатой разделяли бойцов между собой, вытаскивали из норы сначала собачку, а, "усмирив" барсука импровизированной пикой, устроенной тут же у норы из прочного древка-палки и привязанного к концу палки острого ножа, доставали из норы и поверженного зверя... Ну, а дальше, уже дома, избавляли барсука от шкуры, отбирали у него целебный жир, а мясо шло на сковороду, тушилось, жарилось и с аппетитом употреблялось в том числе и автором этого рассказа, когда его местные добытчики случаем приглашали к своему столу.

Но кроты и запрещенные барсуки были лишь малой частью того охотничьего дела, какое в известное мне время еще жило, процветало среди голицинских охотников, державших, как правило, очень неплохих собачек-лаек и успешно добывавших с ними ту же белку, которая тогда особенно меня интересовала.

Что делать, если почти все наши лайки уже по своей природе должны были интересоваться прежде всего вот этим самым зверьком-грызуном. Так что, хочешь - не хочешь, а завел себе лайку, будь добр, покажи ей белку, поддержи в ней ее наследственную страсть, помоги ей остаться работницей в своем извечном деле-белковании.

С тех пор, как перестал я держать лаек, прошло уже много лет, но все равно, заглянув где-то в тот же еловый лес, я прежде всего ищу по еловым вершинам гроздья шишек, а там и присматриваюсь к лесной подстилке: нет ли на земле паровой шишки, на которую, очень может быть, и придут в этом году мигрирующие зверьки... И это уже привычка, память на всю жизнь о том времени, когда нахаживал я своих лаек на белок, когда с нетерпением и тревогой ждал, как скоро выпадет нам самая первая встреча с белкой, когда же наконец моя собачка, отыскав этого зверька на земле, а там и спихнув его с земли на дерево, проследит весь путь, по которому ловкий зверек пойдет вверх, и, отметив запавшую в вершину дерева белку, начнет раз за разом не слишком часто, коротко и звонко отдавать по этой, своей первой в жизни, белке голос.

И свою самую первую белку мы с Лапкой вскоре нашли - нашли, как и мечталось, думалось, на земле, под елкой... Ель попалась высокая, но белка, видимо, еще молодая, еще не наученная сразу уходить в вершину, вскочила на дерево, уселась на ветку и принялась сердито цокать на мою собаку...

Все - начало охоты состоялось... Лапка, как и положено будущей старательной бельчатнице, увидев зверька, принялась четко работать по нему. И белка, будто подсадная, специально посаженная на ветку, все цокала и цокала на мою Лапку.

Затем я спугнул зверька, и он не слишком быстро пошел по стволу в вершину. Лапка видела его и так же точно и верно работала, оставаясь чуть в стороне от елки.

Я тоже проследил весь путь нашей самой первой белки и, дав своей собачке, как следует поработать, точно выцелил зверька...

Лапка тут же подскочила к добытой белке, аккуратно прихватила ее зубами за голову, чтобы не ушла, не скрылась, если еще жива, и отошла от дерева, возле которого только что громко отдавала голос.

Я предложил своей собачке награду за работу - беличью лапку, но она почему-то отказалась от угощения, не стала тянуться и к беличьей тушке, которую я показывал ей, а почти сразу посеменила впереди меня по дорожке, потом скрылась в ельнике и оттуда опять подала голос...

Я долго высматривал белку в вершине высоченной ели, никак не мог ничего разглядеть и уже думал, что Лапка меня обманула... Может быть, белка и была , может быть, и поднялась по стволу этой ели в самую вершину, но не осталась там, а перешла на другое дерево, а Лапка не отследила и теперь работает по пустому месту.

Снова и снова я рассматривал еловую вершину в бинокль, подходил к дереву, ударял обухом топора по стволу и снова приглядывался к вершине... И наконец, вижу зверька, обхватившего лапками ствол у самой вершины и плотно прижавшегося к нему.

Ну, и Лапка! Ну, и молодец!

Ходить дальше за белкой возле поселка мне не хотелось, и мы отправились уже на настоящую охоту в сторону Звенигорода...

Теперь у меня был и помощник, готовый "выколачивать" белку, запавшую в вершину. Помощник не простой - бывший офицер ВВС и одновременно художник-живописец и тоже страстный охотник, правда, не за кротами и барсуками, а только за рябчиками.

Рябчиков много там же у полигона, где селятся барсуки. И мой новый знакомый, а теперь и добровольный помощник в охоте за белкой, Лев Павлович, хоть раз в году, но обязательно на короткое время превращается в браконьера, тайно отправляясь за рябчиками в запретный для нас, голицинских охотников, лес...

Свою "браконьерскую" добычу одного-двух рябчиков за сезон Лев Павлович объясняет мне бесхитростно просто... Поверь, Анатолий Сергеевич, привык каждую осень испытывать голод-тоску по настоящей дичи. Принесешь домой одного, много - два рябчика, приготовишь их, отведаешь и больше о них не думаешь до следующей осени...

Лев Павлович знает все окрестные леса и теперь ведет нас с Лапкой в ельники, где в этом году уродилось много шишки...

Лапка впереди нас на тропинке, никуда пока не уходит, не кружит вокруг нас, как мои запсибы-зверовики. Кажется, что она вообще сейчас не расположена ни к каким охотам, но вот что-то происходит, моя собачка вдруг бесследно исчезает, скрывается в подлеске, а там и подает со стороны голос...

Высоченная елка. Лапка под елкой и точно указывает на вершину дерева. Я отхожу чуть в сторону, присматриваюсь к вершине, а Лев Павлович резко ударяет обухом топора по стволу дерева... И белка выдает себя. Я отмечаю это движение зверька и добываю его.

Лапка, как уже показывала мне, подскакивает к зверьку и чуть-чуть прихватывает его зубами. И тут же теряет к нему интерес.

Мы идем дальше, и очень скоро наша собачка снова вызывает нас к себе... Опять высоченная ель, опять густая вершина, увешенная гроздьями зрелой шишки, за которыми не видно решительно ничего. Лев Павлович снова берет в руки топор и подходит к дереву...Вот она белка - чуть-чуть шевельнулась... Прицеливаюсь, и зверек на земле.

Лапка также подскакивает к нему и, проверив, не убежит ли он куда, тут же возвращается на прежнее место и, усевшись, как следует, снова раз за разом отдает голос в ту же самую вершину, где только что я выцеливал белку.

Мы верим собачке, я внимательно присматриваюсь к знакомой вершине, а мой помощник еще раз ударяет обухом топора по стволу... Так и есть: в той же самой вершине еще одна белка.

Добыта и она. И только после этого моя Лапка отправляется дальше...

К полудню мы подсчитываем трофеи: добыто шесть белок...

К тому времени беличьи шкурки немного поднялись в цене и, если мне не изменяет сейчас память, стали стоить на круг что-то около полутора рублей. Так что шесть шкурок, добытых нами за день - это почти полновесная десятка... Что такое десять рублей в то время? Это десять стаканов того самого крепленого вина, которым, помните, оценивал добытые шкурки кротов мой знакомый местный охотник. Это более трех килограммов самой лучшей вареной колбасы и т.д. Так что свои расходы на сегодняшнюю охоту мы вроде бы покрыли...

Погода пока стояла очень приличная: светло и небольшой морозец. И на следующий день мы снова в том же самом лесу. И почти в тех же самых вершинах находим белок... На третий день белки опять встречаются в тех же самых местах... Вывод: зверьки не местные, а ходовые.

И мои догадки подтверждаются... Еще два дня мы удачно ходим за белкой, а дальше все: нет белки - куда-то ушла.

Остается совсем немного этих зверьков возле нашего поселка, но это местные белки - их надо беречь...

Ту самую первую нашу с Лапкой охоту я вспоминаю очень часто. Это была не охота, не работа, а необыкновенное состояние, которое и должен был испытывать человек, долго мечтавший побыть на охотничьей тропе с очень хорошей рабочей собачкой. Это было счастье - гармония охотника и его четвероногого спутника.

Увы, что-то, наверное, не совсем так устроено в нашей мудрой природе: не очень желает почему-то она беречь свои выдающиеся достижения и чаще всего отказывается от того, что явно выделяется-поднимается над общим среднеспособным уровнем жизни...

Не знаю, сама ли природа от рождения назначила моей собачке ту беду-наказание, которая нашла ее вскоре после того, как принесла она своих первых щенков, или же эта неотвратимая беда пришла сама по себе, со стороны, только Лапку свою я очень скоро потерял...

В положенный срок она была повязана и вроде бы, как полагается, ощенилась, но в живых из помета остался только один щеночек-кобелек, которому его владельцы дали имя - Агат... Агат вырос, стал вполне приличным псом, но его матери увидеть своего подросшего отпрыска было не суждено - она тихо ушла в мир иной вскоре после щенения...

Других лаек я уже больше не заводил...

P. S.

Новые собачки, на этот раз таксы, появились у меня спустя не один год после моих лаек, но это была уже, как говорится, совсем другая песня. Таксы жили у меня долго, считались очень неплохими рабочими собаками. Но, увы, век наших четвероногих друзей-товарищей слишком короток. И снова я долго оставался без собак. Но сейчас возле меня все время крутится, что-то выпрашивая, что-то предлагая, уже совсем подросший щенок, будущий английский сеттер. Положенное ему начальное образование мы уже постарались пройти на природе, рядом с лесом, лугом, полем и теперь ждем весны и первых бекасов, что должны вроде бы вернуться после зимовки на родину. Хорошо мне с этой собачкой, хотя и вспоминаю я частенько слова мудрого Л.П. Сабанеева, что английские сеттера очень надоедливы и чувствуют себе вечно сиротами. Но это мелочи жизни. Главное, что снова моя собачка ведет меня за собой туда, где еще сохранилась в более-менее эталонной чистоте природная жизнь нашей земли.

Вот за это счастье, за эту возможность прикасаться всем собой, чувствовать пульс, дыхание нашей пока еще живой земли я и благодарю всех своих замечательных собачек, о которых кое-что рассказал вам и о которых еще должен буду что-то рассказать.

декабрь 2006 - январь 2007.