О "Диалоге с совестью"
Шел 1986 год. В Москву уже пришла весна, и я торопился попасть к себе на Север, на берег Пелусозера, чтобы там еще раз встретить самую первую весну...
Новый 1986 год обещал быть потише, поспокойней предыдущего. В начале Нового года Высшее руководство страны приняло все-таки решение: прекратить работы по Проекту переброски части стока северных рек на юг, против которого больше трех лет вели мы активную борьбу.
В это время я руководил Природоведческой комиссией московских писателей, и в мои задачи входила не только организация т.н. заседаний комиссии вместе с общественностью, где мы (и только здесь, ибо все иные каналы информации для нас были закрыты) могли называть вещи своими именами, давая вслух оценку злополучному Проекту и прямо показывая тот ущерб, который этот Проект может принести. Кроме организации таких заседаний (а это была только видимая, малая часть нашей работы), я делал все возможное, чтобы донести до тех, от кого и зависело решение дать или не дать зеленый свет Проекту, правду обо всем, что было связано с этим грандиозным преобразованием Европейской части нашей страны...
Мои личные письма на имя руководителей страны, коллективные письма писателей, общественности до самых верхов не доходили - в лучшем случае они обсуждались в том же сельхозотделе ЦК КПСС, и здесь останавливались... Надо было искать любые ходы наверх - надо было работать Штирлицем...
Мне удалось, в конце концов, заинтересовать проблемами Проекта переброски руководство Министерства обороны - после моего обращения к министру, министерство направило в экспертную комиссию Госплана РСФСР своего ответственного представителя, который должен был дать оценку Проекту с точки зрения безопасности в случае военного конфликта.
Искал я пути и к руководству нашей церкви. Нашел такие пути, передал по ним документы, показывающие гибельность для русской земли Проекта переброски в случае его реализации. Прося помощи у церкви, я надеялся, что наши иерархи, имеющие доступ к руководству страны, смогут передать эти документы на самый верх, а там и замолвить свое слово за русскую землю. Но получил ответ: мол, стойте верно в своем деле, а мы за вас будем молиться Богу... Здесь уж вы сами разберитесь, как отнеслась наша Православная церковь к мольбе о помощи русской земле, русскому народу... Увы, времена Сергея Радонежского для наших иерархов давно прошли, и теперь они не способны (по причине невмешательства в дела государства, а главное, по причине трусости, прикрытой ссылками на Бога) отрядить в ряды борцов за родную землю даже монаха Пересвета...
Оставались Органы Государственной безопасности... Не раз и не два приходилось мне сначала вести разъяснительные беседы, а затем и показывать суть Проекта переброски ответственным работникам Органов, которые так или иначе курировали писателей и, видимо, интересовались и нашей комиссией, вычисляя тут противников власти. Но таких среди нас не было - мы все до одного были патриотами своей Родины, и именно ссылками на это обстоятельство, в конце концов, и я и привлек достойное внимание своих собеседников из Органов к нашей критике Проекта переброски.
Сначала они не очень охотно брали от меня материалы, которые я им предлагал, затем интерес к этим материалам заметно повысился, а там как-то раздался у меня дома телефонный звонок: мол, так и так, Анатолий Сергеевич, надо срочно изобразить на бумаге все, о чем вы нам говорили по поводу Проекта переброски, и передать нам уже завтра утром...
Что уж там случилось, почему именно в самый последний день апреля 1983 года потребовался от меня перечень тех претензий, которые выдвигали мы к Проекту переброски, не знаю. Но только как-то, уже совсем после этого, в разговоре с представителем Органов я однозначно подтвердил свое предположение, что те мои документы были срочно затребованы руководством ЦК КПСС... А совсем потом, когда Проект переброски уже остановили, я встретил где-то в печати материал, который был подписан одним из руководителей Органов безопасности, и в котором говорилось, что, мол, Органы безопасности в значительной степени повлияли на решение Руководства страны о прекращении работ по Проекту переброски...
Все это я вспоминаю сейчас только для того, чтобы показать, что все то время (1983 - 1985 г.г.) было настолько напряженным для меня, что ни о какой серьезной творческой работе тогда не могло быть и речи.
Но вот Проект переброски остановлен, пришла новая весна, которая, судя по всему, обещала быть доброй ко мне, и я, скинув с плеч груз всех общественных забот, и призадумался: что делать мне дальше, за что браться?..
Все эти годы не были напрасными для меня - поток информации, в котором я волей-неволей должен был находиться, требовал осмысления, анализа. В стране начинались уже новые изменения, пока еще не погромные, обещавшие вроде бы надежду на лучшее будущее...
Работу над радиопередачами "Школа Юннатов" я закончил еще в 1983 году, и теперь меня уже не давили никакие рамки обязательств: два раза в месяц в Детскую редакцию Всесоюзного радио мне уже не надо было приносить рукопись радиопередачи объемом в 15 страниц текста. Я стал совсем творчески свободен... Но что делать? За что браться?
Продолжать писать книги для детей о природе?.. Но издавать могла меня только "Детская литература", где широкой дороги мне так и не было открыто - здесь за мной, как за конкурентом, внимательно присматривал тот же Юрий Дмитриевич Дмитриев (Эдельман), претендовавший на звание "великого писателя-натуралиста"...
Писать что-то серьезное для взрослых?..
Меня тревожила наша политика по уничтожению малых сельских поселений, беспокоили всевозможные колхозно-совхозные дела, я не мог смириться с тем, что детишкам в тех же школах все реже и реже открывают страницы из жизни природы, что наши детишки все дальше и дальше отходят от живой жизни.
Но как, в какой форме выложить все это?.. Сюжетный рассказ, сюжетная повесть, роман-эпопея? Или же это должны быть бессюжетные новеллы, где повествование удерживается той же цепью ассоциаций - это емкая форма, сильно воздействующая эмоционально?
Честно говоря, я был большим поклонником новеллы - новеллы лирической, обращенной к чувствам людей, новеллы научно-художественной, несущей людям знания, твои выводы, заставляющей людей самих анализировать, мыслить...
Но вот беда: эта самая новелла в те времена, о которых речь, была, мягко говоря, в загоне. А в еще большем загоне была моя кровная литература, литература, отданная родной природе...
Был у нас в то время в литературной среде такой, все определяющий термин - "кирпич"...
"Кирпич" - это многостраничная, солидно изданная книга, почти, как настоящий кирпич, тяжелая, но не только по весу, но и по содержанию.
Конечно, во времена "кирпичей" издавались и тоже нередко достаточно "весомо, зримо" книги тех же В.Астафьева, В.Шукшина, Ф. Абрамова, Е.Носова, но и "Астафьев", и "Шукшин", и "Абрамов", и "Носов" и еще с ними были настоящей литературой - эти книги читались, запоминались надолго, а вот "кирпичи" чаще всего не удосуживались такого же внимания читателей, и потому, чтобы не затоваривать подобными "кирпичами" полки книжных магазинов, эти самые "кирпичи" прямо отправляли на полки многочисленных в то время библиотек страны. И уж кто интересовался там этими книгами - "кирпичами", точных сведений из библиотек, наверное, не поступало... Главное же, "кирпич" был востребован, реализован, расходы издательству были возмещены (через средства, отпущенные библиотекам), а авторы "кирпичей" сполна получали за свой труд очень даже приличные гонорары (гонорары зависели в то время от тиража, объема книги и положения автора произведения в обществе)
А положение авторов "кирпичей" в обществе было очень высоким - все они, как правило, имели самое непосредственное отношение к руководству Союза писателей, были они на виду и не только в писательских собраниях, но и дальше - на совещаниях, встречах, заседаниях, съездах и т.д. ... Ну, как тут не позволить такому известному человеку наградить себя еще одним каким-нибудь "кирпичом".
Я не помню, чтобы кто-то из моих знакомых писателей, да и просто из добрых знакомых, относящихся достаточно внимательно, а то и даже трепетно к литературе, к русскому художественному слову, приобретал или брал в библиотеке для чтения такие вот сработанные теми или иными издательствами "кирпичи". Да и при всем желании читать их было не очень легко, ибо здесь, под обложкой "кирпича", не было ярких рассказ, берущих за душу новелл, добротных повестей - весь "кирпич" представлял собой одно-единственное непрерывное, нудноватое словотворчество, упрятанное в рамки того самого романа - "эпопеи", который нашими литературными руководителями и преподносился всюду как высшая форма литературного творчества...
Что там какие-то рассказы, новеллы - если у тебя нет романа, то ты еще и не прозаик вообще... И не шутки это, а правда - правда нашей недавней литературной жизни, "отточенной до предела" во времена прежнего Союза писателей СССР...
Вы можете мне не поверить, но было такое... На трибуне высокого писательского собрания автор многих "кирпичей" - и слышу я тут такое, от чего становится очень обидно за ту Великую Русскую Литературу, которую помнят еще и сейчас и не только литераторы-профессионалы: "Именно мы, писатели, авторы монументальных произведений, и создаем нашу сегодняшнюю советскую литературу, в то время как кое-кто пописывает сам для себя о птичках и рыбках, считая, что тоже участвует в строительстве нашего светлого будущего..."
Теперь вы, пожалуй, представляете, как легко было в то время даже делать попытку подняться к официальным вершинам литературы... А если ты не допущен к такой вершине, если ты пописываешь какие-то там рассказики, то грош тебе цена...
Я приведу здесь лишь один такой пример... Творчество М.М.Пришвина известно многим нынешним читателям. Так вот, я убежденно считаю, что все самое лучшее (и в большем числе) было создано этим писателем-кудесником главным образом в предвоенные годы. А как отметили эти его работы? Да никак особенно, ибо и орден и премия за литературу М.М. Пришвин получил (и то при очень большом старании своей второй супруги В.Д. Пришвиной, знавшей досконально всю литературную механику тогдашнего времени) только тогда, когда взялся за роман, название которого я, честно говоря, и не помню...
Нет "кирпичей" - нет писателя - прозаика.
А ведь роман - "кирпич" писать куда проще, чем создавать те же дельные рассказы или новеллы...
Есть у Андрея Скалона чудесный, правда, очень горький рассказ "Живые деньги". Он и сейчас этот рассказ помнится мной, я вижу все, как наяву, о чем поведал Андрей Скалон. И я понимаю, что вместо этого рассказа можно было бы на тех же событиях создать и роман, и тогда бы Андрея Скалона вспоминали куда чаще...
Совсем недавно прочел я небольшую повесть Валерия Рогова "Волчьи сумерки". Читал, не отрываясь. И думал потом: подай все это Валерий не в рамках короткой повести, а в рамках того же многословного романа, и вот "Волчьи сумерки" заметили бы и пр.пр.
Я не помню, чтобы во времена Советской власти, которые я знал, давали бы ту же Государственную премию за небольшой сборник рассказов... Может быть, тут я запамятовал. Но вряд ли...
И так - только роман - вершина литературного творчества... И это "роман, роман, роман", увы, нет-нет, да и доставало меня...
Ну, подумаешь, твоя новелла "Дрова", опубликованная в свое время на страницах журнала "Вокруг света", сразу нашла своих внимательных читателей... Подумаешь, эту новеллу помнит кто-то и сейчас, А руководство журнала решила представить автора этих "Дров" самому К.Г. Паустовскому... И что дальше? А ничего... Ни литературные критики, ни руководство Союза писателей так и не обратили внимания на твои новеллы-откровения... А ведь от такого внимания порой полностью зависело желание издательств работать с тобой и дальше.
Так что же делать? Какой форме литературного творчества поклониться? И что такое проза вообще?
А "проза" согласно Академическому словарю Русского языка (том III. Год 1983) это "нестихотворная речь", "нестихотворная литература". И все!
Значит, ты точно прозаик, хотя у тебя нет никаких романов, значит, и твои новеллы-откровения, твой разговор с читателем тоже проза.
Я не знаю, как бы пошла дальше моя литературная работа, если бы в самом конце марта 1986 года, по дороге в свой дом на берегу Пелусозера, не остановился бы я в городе Медвежьегорске (Медгора - на бытовом наречии)...
Поезд "Москва - Никель" прибыл в Медгору во второй половине дня. Автобус, вместе с которым я мог бы продолжить свое путешествие, ушел часа за два до прибытия моего поезда. Теперь придется ночевать в Медгоре... Номер в гостинице. В номере оставлены вещи, и я тороплюсь, как всегда здесь, прежде всего в книжный магазинчик.
Я очень люблю вот такие нестоличные книжные магазинчики - здесь обязательно есть и местные издания, и книги местных авторов, есть и книги столичных издательств, которые могут интересовать прежде всего здешних жителей...
Магазинчик небольшой. Полки заставлены книгами. Не торопясь, просматриваю книги на полках и тут же нахожу - "Михайло Ломоносов". Беру книгу в руки и читаю ее название - "Избранная проза"... Книга издана в Москве в издательстве "Советская Россия". Издание оказалось вторым, дополненным, но в Москве я эту книгу, увы, не встретил...
Тороплюсь в гостиницу, тут же раскрываю приобретенную книгу и по заведенной давно привычке сразу окунаюсь в предисловие, написанное составителем и автором всех комментариев В.Д. Дмитриевым:
"Ломоносовская проза не является повествовательной, то есть такой, какая была привычна для нас и впервые в русской литературе была выработана, собственно, Карамзиным, стало быть после Ломоносова. Под пером последнего проза - это чаще всего то, что определяли как "речь" или "красноречие". Перед нами особого рода жанр (точнее, совокупность жанров) и стиль (система стилей).
Вот когда может многое объяснить в прозе Ломоносова характер его образованности. Изучая риторику, начиная с Московской славяно-греко-латинской академии, Ломоносов учился строить речь на принципе наибольшего эмоционального воздействия на слушателя (читателя), чтобы поразить воображение. Ломоносов сам подробнейшим образом объясняет, какова его проза, комментируя в своей "Риторике" соответствующие теоретические положения и иллюстрируя их.
Высокая проза требовала умения (в соответствии с правилами) и, конечно же, искусства на протяжении всей "речи", от начала и до конца вести непрестанную борьбу за душу адресата. Во всех риториках перед пишущим в жанре красноречия, то есть стилем "речи", ставились три задачи: 1) учить; 2) услаждать, вызывать восхищение; 3) поражать (захватывать) воображение. Ломоносов, выдвигая на передний план первую из названных функций, вместе с тем никогда не пренебрегал - во имя наилучшего достижения главной цели - двумя другими функциями, он был великолепным мастером слова во всех отношениях.
Несколько упрощая, но, не отступая от истины, можно сказать, что если в основе поэзии Ломоносова лежит речь в стихах, то в его прозе - та же речь, но только по-другому организованная...
У Ломоносова нет дистанции между автором как личностью и адресатом - речевой контакт живет в его прозе постоянно. В повествовательно же прозе имеет место иного типа контакт, не столь прямой, не такой обнаженный.
В наш век, когда господствует названная выше повествовательная проза, это "преодоление дистанции", которое присуще прозе Ломоносова, поражает, предстает неожиданным, если не сказать магическим. Важно еще и то, что все это не только было мастерской данью законам риторики, но и отвечало духовной сути Ломоносова как личности, его открытой, исповедальной и в то же время проповеднической натуре...
И еще об одной особенности Ломоносовской прозы нельзя не сказать - о ее духе и содержании.
Многое становится более понятным, если подойти к этой прозе прежде всего с той точки зрения, что в ней почти всегда присутствует сквозной герой. Он активно действует в повествовании, оригинально мыслит, глубоко чувствует.
Этот притягательный герой - сам Ломоносов, разум и сердце которого открывают нам еще большее: перед читателем встает образ русского народа и Родины...
Эта прекрасная литература автобиографична по сути, но не по назначению. Она естественна, как дыхание. Ни одного вымышленного сюжеты, никакой заботы о специальной художественной мотивировке, касается ли это отбора и обрисовки действующих лиц, всегда подлинных, или фактов и обстоятельств, неизменно правдивых, или роли автора в повествовании, не нуждающейся ни в каком дополнительном оправдании...
Читать Ломоносова, быть его собеседником - наслаждение. Ломоносовская проза - это исповедь, правдивая, без утайки. Это также горячая, взволнованная проповедь. Слово и дело Ломоносова не оставляют равнодушным, обновляют и возвышают разум, облагораживают душу, дают новые импульсы нашим собственным идейным и нравственным исканиям".
Вот так и нашел я себе очень высокую поддержку в своих литературных исканиях, и дальше передо мной уже никогда не вставал вопрос: в какую форму наряжать свои слова, мысли - дальше я просто разговаривал со своими читателями, разговаривал, как умел, откровенно, искренне, обо всем, что в данный момент особенно волновало меня и что, я надеялся, могло быть полезным и для кого-то еще...
В ту весну 1986 года, на берегу своего Пелусозера я и начал работу над своим "Диалогом с совестью"... Закончил я эту работу тоже здесь, в своем доме на берегу Пелусозера, но уже только по осени 1989 года... Что получилось у меня из всего задуманного, до сих пор не знаю - работу эту я издал только в 1997 году, издал, как теперь говорится, за счет самого автора, издал очень малым тиражом - всего 300 экземпляров. Эти книжечки я чаще всего просто дарил хорошим людям и никогда не спрашивал у них потом, читали или не читали они мою работу...
Вот и теперь, выкладывая "Диалог с совестью" на свой сайт, я тоже не очень надеюсь услышать чью-либо оценку этой работе... Прочтете - хорошо. Не станете читать - тоже ничего страшного не случится.
Эти две книжечки "Диалога с совестью" я предполагал в свое время дополнить - предполагал взяться и за продолжения "Диалога" хотя бы для того, чтобы завершить описание судьбы всех своих героев...
А герои моего "Диалога" реальные, живые люди - я сохранил почти всем им их настоящие имена. И сейчас там, где все еще живо мое Пелусозеро, вы можете услышать рассказы и о судьбе Бориса-Красовца, и его супруги Галина Егоровны. Вам поведают и о судьбе бабки Васины, вспомнят обязательно тетю Катю и бабу Лизу... И только никто, кроме меня, не расскажет вам ни о Морозове, ни о Жоре Соколове - таких нет в природе...Оба этих писателя - моя фантазия. Правда, фантазия тоже не без реальных корней... Часть своей собственной биографии я отдал своему Сергею Морозову. А Георгий Соколов - это фактически двойник Морозова. И Морозов и Соколов вышли из одной колыбели, но пошли разными путями в литературе: Морозов очень ревностно хранил русское слово, не отдавая его никому на растерзание, за что и считался изгоем; Соколов же, понимая все, что происходит вокруг честного русского слова и не чувствуя в себе сил противостоять чужим ветрам, научился соглашаться, уступать, за что и был щедро отмечен в той же литературе... Кто из них был прав, судить вам...
Морозов до сих пор жив и бодр, до сих пор стоит скалой среди всех чужеземных ветров - стоять так не всегда легко, но спокойно и уверенно в своей правоте... А вот Соколова давно уже нет на этой грешной земле... Для него тяжелым потрясением стало все, что произошло в стране, начиная с 1991 года... Он видел, как ОМОН избивал ветеранов войны на улице Горького в святой для них день Советской армии и военно-морского флота, сам попал под омоновские дубинки на проспекте Мира, когда шел в рядах демонстрации протеста против новых порядков... Дальше он уже не испытывал себя, а там вскоре тяжело заболел и, отказавшись лечиться, умер в самом начале октября 1992 года, не дожив год до расстрела Верховного Совета...
Вот, пожалуй , и все, что я хотел сказать вам, возможным читателям моего "Диалога с совестью"...
Эту работу вы можете скачать с моего сайта и оставить себе на добрую память об авторе, который старался быть с вами очень откровенным...
Ваш Анатолий Онегов
21 февраля 2009 года
Скачать книгу (3,58 Mb)
|
|
